Отца я помню на Лебяжьем переулке.
Он был человек больших знаний. И большой скромности.
Из воспоминаний
Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему он только мой.
Мы с ней почти полвека жили-были.
Я был — ничем. Зато она была
Усердной собирательницей пыли
На мелких безделушках без числа, -
А было их действительно немало, -
Но даже это в ней меня пленяло.
И казалось, грустить не причина,
Но лишь только заслышу напев,
Как горит, догорает лучина, -
Сердце падает, оторопев.
Эту грусть не убью, не утишу,
Не расстанусь, останусь в плену.
Лишь услышу, лишь только заслышу -
Подпевать еле слышно начну.
И, уже не подвластный гордыне,
Отрешенный от суетных дел,
Слышу так, как не слышал доныне,
И люблю, как любить не умел.
Что-то разъяло на стаи лесные
Мир человеческого бытия.
Стая твоя, как и все остальные,
Эта случайная стая твоя.
Сочинял я стихи старомодно,
Был безвестен и честен, как вдруг
Стало модно все то, что немодно,
И попал я в сомнительный круг.
Все мои допотопные вьюги,
Рифмы типа «войны» и «страны»
Оказались в сомнительном круге
Молодых знатоков старины.
Издревле всяк при деле: этот строит,
Тот разрушает — каждому свое.
А это дело ни гроша не стоит:
Водить пером, записывать — и все.
На протяженье многих лет и зим
Менялся интерес к стихам моим.
То возникал, то вовсе истощался, -
Читатель уходил и возвращался.