Джек Керуак — цитаты из книг автора

Как-то ночью, во время медитации, Авалокитешвара, Тот, Кто слышит молитвы и отвечает на них, сказал мне: «Ты уполномочен напоминать людям, что они совершенно свободны», — и тогда я вначале дотронулся до себя, чтобы напомнить это самому себе, затем же возрадовался, воскликнул: «Та!», открыл глаза — и увидел падающую звезду.

То был древнекитайский комикс, изображавший сначала маленького мальчика, уходящего в пустыню с посошком и узелком, совсем как американский бродяжка Нэта Уиллза в 1905 году, а на следующих рисунках он встречает быка, пытается приручить его, пытается оседлать его, в конце концов приручает и катается на нем, но потом бросает быка и сидит под луной и медитирует, и наконец видно, как он спускается с горы просветления, и вдруг на следующем рисунке вообще ничего нет, а на следующем — цветы на дереве, и на последней картинке маленький мальчик стал толстым, старым, смеющимся волшебником с огромным мешком за спиной — он входит в город, чтобы напиться с мясниками, просветленный, а новый маленький мальчик уходит в горы с узелком и посохом.

— Это все длится и длится, ученики и Учителя проходят через одно и то же: сначала надо отыскать и приручить быка сущности своего разума, потом бросить его, затем они наконец достигают ничто, как вот на этой пустой картинке, потом, достигнув ничто, они приобретают все — весенние цветы на деревьях, поэтому в конце они спускаются в города, чтобы напиться с мясниками, как Ли Бо.

— Эй! — крикнул он, кинув мне в голову цветком. — Знаешь, как Касьяпа стал первым патриархом? Будда собрался излагать сутру, тысяча двести пятьдесят бхикку ждали, скрестив ноги и расправив свои одеяния, а Будда просто-напросто поднял цветок. Все были смущены. Будда не произнес ни слова. Один лишь Касьяпа улыбнулся. Так Будда избрал Касьяпу. Это известно как «цветочная церемония».
Я сходил на кухню за бананом и, вернувшись, спросил: «Знаешь, что такое нирвана?»
— Что?
Я съел банан и выкинул кожуру. «Это банановая церемония».

Моя сумрачная любовь растворилась в тенях внутри. Всё кончено.

— А что твой брат делает летом по вечерам? — Катается на велосипеде, ошивается перед стекляшкой с газировкой. — А к чему он стремится? К чему мы все стремимся? Чего мы все хотим? — Она не знала. Зевнула. Ей хотелось спать. Это было слишком. Такого никто сказать не мог. Никто никогда и не скажет.

Дин остановился как громом поражённый при виде неё. Великий нож вонзился в него из ночной тьмы.
— Дядя, я люблю её, о, я люблю её…

Земля в лунном свете была сплошь мескит и пустоши. Набухала, становилась огромной и ржавой, она таяла и катилась, пока не вмешалась утренняя звезда и роса не начала залетать нам в окна, а мы всё мчались.

Её огромные тёмные глаза осмотрели меня пусто и с той досадой, что уходила в глубь её крови на многие поколенья — оттого, что не сделано то, что рвётся быть сделанным, чем бы ни было оно, и все знают, что это.

Мы с Дином побрились и вымылись в душе, я обронил в вестибюле бумажник, а Дин подобрал его и уже собирался было заныкать под рубашкой, когда до него дошло, что кошелёк-то наш, он был страшно разочарован.

Я сказал Дину: та штука, что удерживает нас всех вместе в этом мире, незрима, — и, чтобы доказать это, ткнул пальцем в линию телефонных столбов, которая, изогнувшись, терялась из виду за сотней миль соли.

— Вот, дядя, у того альтиста вчера ночью — у него ЭТО было — он раз нашёл его, так уж и не упускал; я никогда ещё не видел парня, кто мог бы держать так долго. — Мне хотелось узнать, что значит «ЭТО». — А-а, ну, — рассмеялся Дин, — ты спрашиваешь о не-мыс-ли-мом — эхем! Вот парень, вот все остальные, так? И он может выдать то, что у каждого на уме. Начинает первый рефрен, затем выстраивает свои идеи, людей, ага, ага, но врубись, и затем он возвышается до своей судьбы и должен лабать с нею на равных. Как вдруг где-нибудь посреди рефрена на него это находит — и все смотрят на него и знают; слушают; он подхватывает и несёт дальше. Время останавливается. Он заполняет пустое пространство субстанцией наших жизней, исповедями потуг своего пупка, воспоминаньем об идеях, перефразировками прежней игры. Нужно дуть по проигрышам и возвращаться, и делать это с таким бескрайним чувством, выворачивающим душу наизнанку ради мелодии этого мига, что все знают: мелодия — не в счёт, важно ЭТО… — Дин не смог закончить; говоря об этом, он весь покрылся испариной.

То была рукопись ночи, какую мы не могли прочесть.

Он был очень одинок, ему хотелось вернуться в Нью-Йорк. Грустно было видеть его высокую фигуру, отступавшую в темноту, пока мы отъезжали — совсем как те другие силуэты в Нью-Йорке и Новом Орлеане: стоят неуверенно под неохватными небесами, и всё в них — притопшее. Куда ехать? что делать? зачем? — спать. Но эта глупая шайка гнала вперёд.

Что есть река Миссисипи? — глыба, омываемая дождливой ночью, лёгкие шлепки со снулых берегов Миссури, растворение, бег прилива по вечному руслу, дань бурым пенам, странствование вдоль бесконечных дол, дерев и дамб, дальше вниз, дальше, мимо Мемфиса, Гринвилля, Евдоры, Виксбурга, Натчеса, Порта-Аллена и мимо Порта-Орлеана, и мимо Порта Дельт, мимо Поташа, Венеции и Великого Залива Ночи, и прочь.