Словно алкоголь, она воспламеняла его чувства, словно наркотик — подхлёстывала воображение и возносила над облаками.
Мысли Мартина витали далеко, почти за пределами сознания. Время от времени он делал над собой усилие, чтобы хоть что-нибудь ответить Джо. А ведь он любил Джо. Но Джо был слишком полон жизни, и соприкосновение с ним было теперь для Мартина болезненно. Для его усталой души это было чересчур большим грузом.
Он был слишком утомлëн, чтобы думать, и уже начинал чувствовать отвращение к самому себе, как будто совершил что-то постыдное и непоправимое. Всë повышенное было в нëм подавлено, честолюбие его притупилось, а жизненная сила настолько ослабела, что он уже не чувствовал никаких стремлений. Он был мëртв. Его душа была мертва. Он стал просто скотиной, рабочей скотиной. Он уже не замечал никакой красоты в солнечном сиянии, пронизывавшем зелëную листву, и глубина небесной лазури уже не волновала его и не вызывала мыслей о космосе, исполненном таинственных загадок, которые так хотелось разгадать. Жизнь была тупа и бессмысленна, и от неë оставался дурной вкус во рту. Чëрное покрывало было накинуто на экран его воображения, а фантазия томилась, загнанная в тëмную каморку, в которую не проникал ни один луч света.
<...> вся разница между этими адвокатами, офицерами, дельцами, банкирами, с одной стороны, и людьми рабочего сословия, с другой, основана на том, что они иначе едят, живут и одеваются. Всем им одинаково не хватало того самого главного, что он находил в книгах и чувствовал в себе.
Музыка на него всегда сильно воздействовала. Она, точно крепкое вино, горячила его чувства, опьяняла его воображение и уносила в заоблачную высь. У него словно вырастали крылья. Неприглядная действительность переставала существовать, уступая место прекрасному и необычайному.
Нового рая он не нашёл, а старый был безвозвратно утрачен.
— Это нечестно! — вскричала Руфь. — Я так и знала, что вы сведете весь разговор к шутке.
— Но согласитесь, что шутка остроумна!
Теперь вселенная предстала перед ним как единое целое, и он странствовал по ее закоулкам, тупикам и дебрям не как заблудившийся путник, сквозь таинственную чащу продирающийся к неведомой цели, а как опытный путешественник-наблюдатель, старающийся ничего не упустить из виду и все заносящий на карту. И чем больше он узнавал, тем больше восхищался миром и своей собственной жизнью в этом мире.
Наблюдая летящих птиц, он часто размышлял над механизмом их полета; но он никогда не обобщал этого явления и не думал о механизме полета вообще и о том процессе развития, который привел к появлению живых летающих существ. Он даже и не подозревал о существовании такого процесса. Что птицы могли «стать», не приходило ему в голову. Они «были» — вот и все, уж так случилось. И как обстояло дело с птицами, так обстояло и со всем остальным.
Лира, прочь!
Я песню спел!
Тихо песни отзвучали.
Словно призраки печали,
Утонули в светлой дали!
Лира, прочь!
Я песню спел!
Я когда-то пел под кленом,
Пел в лесу темно-зеленом,
Я был счастлив, юн и смел.
А теперь я петь бессилен,
Слёзы горло мне сдавили,
Молча я бреду к могиле!
Лира, прочь!
Я песню спел...