Эмиль Мишель Чоран (Сьоран). Искушение существованием

Всякое вдохновение проистекает из способности к преувеличению: лиризм — и вообще весь мир метафоры — был бы всего лишь жалкой неврастенией, если бы в нем не было неистовства, от которого вздуваются и лопаются слова.

... Каждая секунда вонзается в нас, подобно кинжалу.

Страдание отнюдь не утоляет жажду власти, а, напротив, до крайности обостряет её. Поэтому духу живётся вольготнее в обществе хвастуна, чем в обществе мученика; и ничто ему так не противно, как зрелище смерти за идею.

Никогда никому не был опасен колеблющийся, поражённый гамлетизмом дух: злое начало обитает в напряжении воли, в неспособности к квиетизму, в прометеевой мании величия племени, пламенеющего идеалами, переполняемого убеждениями, которое, начав глумиться над сомнением и ленью — пороками более благородными, чем все его добродетели, — вступает на путь погибели, вступает в историю, эту неприличную смесь пошлости и апокалипсиса.

Ибо что такое Грехопадение, как не погоня за истиной и уверенность в её обретении, как не страсть к догме и торжество догмы? В результате рождается фанатизм — смертный грех, который прививает человеку любовь к активности, к пророчеству, к террору, — лирическая проказа, которой он заражает души, подчиняет их, перемалывает или воспламеняет.

Здоровье сохраняет жизнь такой, какая она есть, в ее бесплодной самотождественности; а вот болезнь — это деятельность, притом самая интенсивная из всех, какую только может развить человек, это безудержное и... застойное движение, предполагающее самый мощный расход энергии без поступка, предполагающее трудное и страстное ожидание непоправимой вспышки.

Никто, кроме дураков, не смеется наедине с собой.

Ведь поэзия — это не что иное, как космогонический бред словаря.