Разновидность меланхолии, которая меня мучит, словом не передашь. Тут нужна музыка.
Рембо выхолостил поэзию на столетие вперед. Настоящий гений делает своих потомков импотентами.
Замурованный в собственном мире, я могу вырваться из него лишь одним способом: уничтожив память.
Никто не узнает истинное начало своего конца.
Упразднить публику, обходиться без собеседников, ни на кого не рассчитывать, вобрать весь мир в себя одного.
Судя по всему, мой отец умер в полном отчаянии. Года за два до смерти он рассказал одному актеру, с которым разговорился на ступеньках церкви в Сибиу, что не раз спрашивал себя, остался ли для него, после всех несправедливо обрушившихся на его голову испытаний, хоть какой-то смысл в слове «Бог». Когда тебе за семьдесят и пятьдесят из них ты отдал церкви, всерьез усомниться в Боге, которому ты столько служил! Думаю, это было для него настоящим пробуждением от многолетнего сна.
Вспоминаю девицу, которую я, только попав тогда в Париж, подцепил на бульваре Сен-Мишель. По ее словам, она жила до того одиноко, что воспринимала свой будильник как что-то одушевленное, как живое существо: поцокивает, сообщает время, даже по-своему двигается. Сиротство человека в больших городах. Насколько помню, она даже сказала, будто иногда его ласково поглаживает, этот будильник. И добавила: «Кроме него, у меня больше никого нет».
Мы торжествуем над смертью, противопоставляя ей нашу одержимость совершенством, отчаянно ища несокрушимое в словах, самом символе обветшалости.
Сколько себя помню, главной моей болезнью была предельная поглощенность временем, предметом всегдашних наваждений и мук. Время угнетало меня постоянно, но с годами его тяжесть росла. В мыслях я беспрерывно, по любому поводу и безо всякого повода, к нему возвращался. Поэтому жизнь для меня возможна лишь благодаря беспрестанному ускользанию от идеи времени, благодаря счастливой неспособности разума эту идею представить. Человек живет в действии и действием, а не в рамке и не рамкой своих действий. А в моей жизни событий не было, был только некий переход, растянутая пустота между ними да та абстракция движения, которая составляет зазор от одного переживания до другого. А еще — ясное чувство того, как падает за мигом миг, уходя в прошлое; я прямо видел, как это прошлое образуется, как нарастает его толща с каждой новой минутой, безвозвратно исчезающей в бездне. Во мне и теперь живо это чувство только что исчезнувшего — прошлого, которое возникает у тебя на глазах.
Чтобы чувствовать, что я существую, что я есть, я должен поглощать. Помню, в детстве мне случалось одному съедать столько, сколько вся семья. Давняя потребность успокаиваться, что-нибудь жуя, находить опору в чисто животном действии, укрываться ото всего будоражащего, смутного, неустойчивого, среди которого я жил, в чем-то однозначном, физиологическом. Когда я вижу, как набрасывается на корм собака или свинья, я их по-братски понимаю.
Нет вашей любимой цитаты из "Эмиль Мишель Чоран (Сьоран). Молитва неверующего"? Добавить цитату