Для меня фронт — зловещий водоворот. Находясь вдали от его центра в спокойной воде, уже чувствуешь его силу, затягивающую тебя, медленно, неотвратимо, без особого сопротивления.
Размышления Бойлера во время обстрела фронта англичанами.
Для меня фронт — зловещий водоворот. Находясь вдали от его центра в спокойной воде, уже чувствуешь его силу, затягивающую тебя, медленно, неотвратимо, без особого сопротивления.
Размышления Бойлера во время обстрела фронта англичанами.
Видишь ли, когда дрессируешь собаку, чтобы она жрала картошку, а после даёшь ей кусок мяса, она всё равно схватит мясо, такая уж у неё природа. Вот и с человеком, коли дать ему чуток власти, происходит аккурат тоже самое — он её хватает. Получается этак совершенно нечаянно, ведь человек в первую голову животное, разве только поверху, словно в бутерброде со смальцем, намазано маленько порядочности.
Фрагмент разговора Солдатов за обедом.
Государство и родина — это и в самом деле далеко не одно и то же.
— Странно все-таки, как подумаешь, ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?
— Может быть, и мы и они.
— Ну, допустим, что так, однако наши профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только мы (будем надеяться, что так оно и есть), а в то же время их профессора, и пасторы, и газеты утверждают, что правы только они. Так вот, в чем же тут дело?
— Но что я все-таки хотел бы узнать, так это вот что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал «нет»?
— Я уверен, что войны не было бы, ведь он, говорят, сначала вовсе не хотел ее.
— Ну пусть не он один, пусть двадцать-тридцать человек во всем мире сказали бы «нет», — может быть, тогда ее все же не было бы?
— Пожалуй что так, но ведь они-то как раз хотели, чтоб она была.
Видишь ли, если ты приучишь собаку есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки схватит мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку кусочек власти, с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получается само собой, потому что человек как таковой — перво-наперво скотина, и разве только сверху у него бывает слой порядочности, все равно что горбушка хлеба, на которую намазали сала. Вся военная служба в том и состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо только то, что у каждого ее слишком много.
Шквальный огонь. Заградительный огонь. Огневые завесы. Мины. Газы. Танки. Пулеметы. Ручные гранаты. Все это слова, слова, но за ними стоят все ужасы, которые переживает человечество.
Над нами тяготеет проклятие — культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?
Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, — мне кажется, что нам уже не возродиться.
…все, что мы умеем, это играть в карты, сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати — слишком много для двадцати лет.
Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты — это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье…