Эрих Мария Ремарк. Ночь в Лиссабоне

В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она длится не вечно — просто милосердие.

Никогда мир не кажется таким прекрасным, как в то мгновение, когда вы прощаетесь с ним, когда вас лишают свободы. Если бы можно было ощущать мир таким всегда! Но на это, видно, у нас не хватает времени. И покоя.

Вы, кажется, верите в чудо.

В панике человеку кажется, что на него направлены все прожекторы и весь мир только тем и живет, чтобы найти его.

Когда делаешь то, чего от тебя не ждут, обычно всегда добиваешься желаемого — это я знал по опыту.

— Она никогда бы не смогла остановиться, если бы начала писать вам, — сказал я. — Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов.

Справедливость — это вообще роскошь, о которой можно говорить только в спокойные времена.

А ты — ты моё сердце.

А память наша вообще лжет, давая возможность выжить, — старается смягчить невыносимое, покрывая его налетом забвения.

Ведь Гитлер не только другим прожужжал уши — он и сам верит в то, что он апостол мира и что войну навязали ему другие. И вместе с ним в это верят пятьдесят миллионов немцев.

Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.

Больше всего ранит мелкая, а вовсе не большая несправедливость.

Я уходил от разума и шел к чувству, от безопасности к авантюре, из реальности в мечту.

Это уже другой — член национал-социалистической партии — худой, в очках и высоких сапогах.
Шварц улыбнулся.
— Как немцы любят сапоги!
— Они нужны им, — сказал я. — Ведь они бродят по колено в дерьме!

Мы живём в эпоху парадоксов. Ради сохранения мира вынуждены вести войну.

Воспоминание — это всегда еще и сожаление о хорошем, что отняло у нас время, и о плохом, что не удалось исправить.