Евгений Замятин. Мы

Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется — и должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут — и сколько красоты…

Самая трудная и высокая любовь — это жестокость.

Ведь нет такого ледокола, какой мог бы взломать прозрачнейший и прочнейший хрусталь нашей жизни...

Наконец она рядом, здесь — и не все ли равно, где это «здесь».

Вся жизнь во всей её сложности и красоте — навеки зачеканена в золоте слов.

Быстро уничтожить немногих — разумней, чем дать возможность многим губить себя — и вырождение — и так далее. Это до непристойности верно.

Идеал там, где уже ничего не случается...

Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни есть вместе с тем и наиболее совершенная.

Но прежде оружия мы испытываем слово.

Там вас — вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, — разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков.

Нелепое чувство – но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое – потому что этот мой долг – еще одно преступление. Нелепое – потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление – не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки.

Я молчу. Я восторженно (и, вероятно, глупо) улыбаюсь, смотрю в ее зрачки, перебегаю с одного на другой, и в каждом из них вижу себя: я — крошечный, миллиметровый — заключен в этих крошечных, радужных темницах. И затем опять — пчелы — губы — сладкая боль цветения...

Я уверен, что мы победим. Потому что разум должен победить.

Тут я на собственном опыте увидел, что смех — самое страшное оружие: смехом можно убить все — даже убийство.

А что, если не дожидаясь – самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все?