Франц Вертфоллен. О летучих змеях. Болонья и анатомический театр

24 цитаты

Нельзя умирать без моментов острой интоксикации счастьем. Интоксикации такой острой, чтоб прямо инфаркт. Но без таких моментов нельзя умирать, потому что без них нельзя жить. И никому, никогда не хрустеть костями существа, у которого хоть раз в жизни была острая интоксикация счастьем. Потому что этот яд, как ртуть, уже не вывести из тела ничем. И что бы с тобой ни происходило, какие бы гадости ни случались с тобой, твои кости уже содержат в себе металл счастья.

Слабое звено любого бизнеса – это никогда не война, восстания, политические беспокойства, конъюнктура рынка и тем более не конкуренты, насколько это всегда и только – не те люди на не тех постах.
Любой успешный бизнес – это не идея, не обстоятельства – это правильно подобранная и отлаженная команда.

Я работаю над интересной темой в психологии – о том, как люди упускают крохотные минутки очарования, фройляйн. Казалось бы, всего минутка, но из минуток очарования и складывается очаровательная
жизнь, который люди не имеют… по трусости своей.

Интеллект чересчур рефлексирует, господа.
Хочется тебе в два ночи, сломя голову, ехать в Болонью, значит, едь.
И размышления тут излишни. И энергию на действия использовать
надо, а не на топтание в болотце из затхлых «завтра», «а вдруг», «а
может»… и ладно если б обрывочки эти мы, люди, хотя бы
додумывали! Так нет. Кто когда додумывал до конца, раскручивал
до конца любой из этих «а вдруг». Мы только икаем ими, как
алкоголики в пьяных слезах – «а вдруг уснул?», «а ежели зря», «а,
скорей всего и напрасно», и ни разу не раскручиваем мы эту мысль
до конца – хорошо, допусти, уже уснул. Позвонил и уснул, хочу я
ехать? А я всё равно хочу. Даже чтоб на кудри его сонные глазком
взглянуть, но больше – я всё равно хочу себе доказать, что могу. Что
не пантуфль сонный, не рудольфоподобное, есть во мне ещё жизнь,
и я могу делать столь странные действия Лиззи Чумы – взять и
броситься по звонку в Болонью.
А как развернешь мысль до конца, так и сомнений не остается.
И страдать не от чего.

Роскошь – это они. Она бьет из их сердцевины, океанскими волнами переворачивая пространство вокруг. Дай ей в руки глиняную миску, и глиняная миска станет средоточием роскоши, потому что дело не в предметах и интерьере, дело в том, что одни люди шире, чем океан, а другие мельче наперстка.

Голыми приходим мы в этот мир, голыми покидаем, и нет ничего настоящего кроме эмоций наших.
Нет ничего настоящего кроме выборов.
И из любого ада мне по силам неотступно,
неостановимо
выстраивать рай.

Всю свою жизнь я жила как на тонком льду, и при этом я жила «завтра»: я отказывалась принимать себя студенткой, молоденькой выпускницей, воюющей за работу. Конечно, пока я училась, я понимала, что я студентка, пока искала работу, понимала, что выпускница, но я отказывалась внутренне говорить – да, это я. Внутренне мне так надо было верить, что это лишь переходная фаза, а я настоящая – это именитый врач… может быть, со своей клиникой.
И я всё время бежала к этому статусу, страдала от ощущения зыбкости будущего, мне всё хотелось «достичь», «закрепить» результат. Всё казалось, что настанет день, когдая, наконец-то, скажу себе: yeah, I made it!

И в тот день моё «правильное» будущее, наконец-то, станет моим настоящим и будет настолько закреплено за мной, прибито ко мне насмерть, что какие бы всемирные катастрофы ни ждали бы человечество, у меня раз и навсегда всё уже будет «схвачено» – заработала же.
И главное, я же до этого дня не осознавала даже, что так живу.

Я жила так подсознательно.

Я не осознанно всю жизнь бежала хомяком к дню, которого не бывает. И только сейчас до меня дошло, что я все эти годы, как осел за морковкой, бежала за результатом, которой надобно закрепить. Что я откладывала жизнь до того момента, пока не выйду к другим таким же ослам, а они и заблеют в уважении к моим научным заслугам.

Боже мой! Спасибо тебе, Вакх, что ты схватился за мои бельма ещё в тот первый день – вы тошнотворно умозрительны.
Я вдохнула побольше этого прохладного воздуха с запахом дорогих сигар.

И выдохнула свободной.

I just made it.

Злость.

Прямо ненависть.

Ненависть всегда о страхе.

Ты боишься его, Эшли.

Да.

Да, я боюсь, что…

Боюсь…

Даже прямо сейчас боюсь, что он откроет рот и как выдаст мне нечто

столь болезненное и неприятное из того,

что я и так знаю, но…

не признаю?

Не хочу признавать в себе?

Не хочу думать?

Нечто болезненное и страшное из того, чего я стараюсь не касаться

лишний раз.

Он выдаст мне наотмашь мою уязвимость.

Я ненавижу его за то, что всё ему видно.

Cамый драгоценный ресурс в этом мире – это счастье.
И его не было у меня.
Всю жизнь.
Во мне были только жалкие всполохи удовлетворенности,
как и во всех.
И никто не знает, что счастья нет у него, потому что счастье, как шоколад, как морфий, пока не попробуешь, ты и не знаешь даже, что так бывает. Да только в отличие от шоколада или морфия, по которым не страдаешь, не пробовав, даже если счастья никогда не было у тебя, ты будешь мучиться. Сам не понимая, отчего, но ты будешь страдать. А то просто нехватка счастья.

Меня гипнотизировала моторика Герберта. Он не двигался – он рассекал пространство плавными, но быстрыми движениями.

Иногда у них совпадали жесты: Герберт тем же движением вскидывал брови, так же хмурил лоб, но если Франц переливался как ртуть – ты даже не отмечала все движения этого серебристого металла, сорокой или обезьяной застывая перед праздничным блеском – то Герберт больше двигался как скальпель – четко, уверенно, мгновениями резковато, но красиво.

Он был очень хорошо одет.

Даже манжеты рукавов рубашки были расстегнуты и подвернуты журнально. Как будто фотограф просто вышел покурить, а его ассистентка и костюмер только-только освежили вид модели для съемки.

А его Величество всегда выглядел так, будто какой-то голливудский режиссер вот-вот крикнет «мотор!». Но в отличие от своего кузена, во Франце нет прилизанности, наоборот, есть такая аристократическая небрежность. Такое всеподавляющее «я только что встал», мол, вас и десяток костюмеров и гримеров не приведет в тот вид, с которым я просыпаюсь в мои не самые лучшие утра.

По существу-скальпелю было видно, что оно думает о своем внешнем виде, тогда как господин принц лишь снисходительно позволял этому виду случаться.

Главный дом казался бесконечным, но спроектирован был понятно – два огромных холла в центре, оба с парадными лестницами, залы и кабинеты по периметру с лестницами для прислуги и лифтами. Повернув в парадном холле налево, я попал в зал с голубыми обоями, похожими на венецианские акварели 18-го века, и с куполами вместо потолка. Три купола со всеми олимпийцами. Из-за нарисованных на куполах перил олимпийцы смотрели вниз – на тебя. Шкодно смотрели. Подглядывающе. О таком зале в свежих голубых тонах мечтала Мария Антуанетта летними полднями в Версале.

Непризнание авторитетов, мадам, это особенно отчаянный поиск авторитета. Каждый из нас нуждается в дисциплине и твердой руке. Поэтому непризнание авторитетов – это особенно отчаянное желание найти себе авторитет.

Глупость обманывать себя, что стоит лишь что-то одно и – бам! –
жизнь сразу наладится, всё исправится, полетит! Там не «лишь», там миллионы маленьких шагов. И тебе страшно это слышать.
Не ври себе, тебе страшно.
Потому что ты не хочешь проходить весь этот миллион маленьких шагов, чтоб получить то, что хочется.
Тебе хочется, чтоб твоя воля сразу перековывала реальность без всей этой кутерьмы миллиона крохотных действий. А иногда действий не крохотных вовсе.
Но суть в том, что такую волю выкует в себе лишь то существо, что пройдет весь этот миллион до конца.
Осуществит весь этот миллион до последнего рывочка…

А секрет времени прост. И страшен. И утешающ – нет будущего. Ты то, что ты есть сейчас. И только этим ты и останешься: своими выборами, что делаешь ты сейчас. И лишь те, кто могут постигнуть эти слова, обретают хоть какие-то шансы на счастье. Нет будущего. Есть сплошное непреходящее настоящее. И твои действия прямо сейчас. Ни капли не умозрительные. Действия, что должны перешивать реальность, если не перешивают – значит, не действуешь. Значит, болтаешь.

Нет вашей любимой цитаты из "Франц Вертфоллен. О летучих змеях. Болонья и анатомический театр"?