«Мне восемь лет и я, размахивая кочергой, как Томми-ганом (хотя вряд ли Томми-ганом особенно поразмашешься), прыгаю по дивану.
Сiao, ciao, ciao!
И пародирую таких Бобби или Лаки или неважно.
Важно только одно – жить, как умирать, с сердцем хулигана – легким и безбашенным.
Бесстрашным сердцем.
Больше всех наслаждался Герберт, зеленоглазым котом похрустывающий кростини и лакающий наши разговоры, как густые, пенные, холодные сливки.
ГЕРБЕРТ: Замрите! Вы – великолепны.
Остановись, мгновение, ты прекрасно.
Замри на пальцах синевой.
Утреннее солнце шло ему… шло нам обоим непозволительно.
Нечеловечески шло.
ФРАНЦ: Это утренний свет. Он идет всем.
ГЕРБЕРТ: Идите к черту, господин Вертфоллен, с вашей псевдо-скромностью.
ФРАНЦ: Зачем? Он очаруется и станет вам соперником.
ФРАНЦ: … Я хотел нарисовать какой-нибудь красивенький пустячок в цвете…
ГЕРБЕРТ: Туманность, созданную ударной волной звездного ветра вокруг звезд типа Вольфа-Райе, например.
ФРАНЦ: Да, они очень миленькие. Лохматенькие такие.
ГЕРБЕРТ: Но туманность не удалась.
ФРАНЦ: Да, ей не хватило… она была недостаточна туманна.
ГЕРБЕРТ: Заключил наш художник, вблизи знавший оригинал.
ФРАНЦ: Так, Герберт, вы на что намекаете? Что я не знаю, как выглядят туманности вокруг звезд Вольфа-Райе?
ГЕРБЕРТ: Действительно! Какой порядочный человек не знает, как выглядят туманности ударного типа!
ФРАНЦ: Нет такого типа, Герберт. Есть туманности, созданные ударной волной.
ГЕРБЕРТ: Которые, надо понимать, невозможно отличаются от всех остальных.
ФРАНЦ: Конечно! Те, что ударной волной, у них такие облака, как от огромного взрыва в пустыне. Как-будто неисчислимые массы материи создаются где-то в глубине и поднимаются клубами на поверхность. Только они не водяные, как облака, а песочные, из миллиардов песчинок, и настолько они рассыпчаты, что ты прямо можешь почувствовать этот песок на нёбе. Но мне никак не удавалось ухватить эту дымчатость. Чтоб кристально чистый горный воздух, и вдруг в нем дымка и не тумана, но сухого, обжигающего песка.
В духах Нани были яблочные нотки юности, столь сбивающие с толку, столь не подходящие её возрасту, но столь подходящие ей.
Дайте мне золотых дьяволиц, соблазняющих солнце!
Дьяволицы нашептывали нам мягким клекотом вод обещания радости.
Под такими сводами надо верить в валькирий.
Здесь она, слышите? Здесь златокудрая в своём хрустальном гробу. Вот её дыхание в расплывчатом эхо.
Спит золотая, ждет Сигурда.
А вот Сигурд у лодки – высокий, кудрявый, юный и злой.
И скулы его остры, а подбородок точён.
Кожа его алебастрова, а сердце – Солнце.
Вот он Сигурд, темные волосы, брови вразлет.
Взгляд ледниковый в сумраке сводов чернее вод,
что Хели кровь заменяют.
Нани протянула руку Герберту.
Он поцеловал её птичьи пальцы в жемчужной перчатке.
НАНИ: Ужин, молодые люди! Ужин!
Как умно она была одета:
ты не видел лица за вуалеткой, не видел отдельно платья, отдельно накидки, отдельно украшений. Все сливалось в поблескивающую линию теплого оттенка слоновой кости, на которой ты замечал только те детали, которые тебе хотели показать, например, изящность пальцев в перчатках, что казались еще тоньше от крупных золотых перстней. Золотая застежка, определяющая талию, блестки на подоле, заканчивающие силуэт. Ты не видел тела и не видел человека, ты видел роскошь, камни, блеск, а существо под всеми этими слоями твой мозг дорисовывал сам, из её голоса и слов.
Твой мозг дорисовывал жар-птицу, давно потерявшую возраст, оставившую его, как ненужную побрякушку в одной из дамских комнат.
Принцесса взяла молодых людей под локти.
НАНИ: Мы ужинаем, а потом идем пешком.
И тогда это стало ночью маскарада. Карнавал у Джанни. Кино на морозе в машинах с сахарной ватой. Оперетки в теплице уже не помню кого, но с русалкой, которая чуть не убилась, ныряя с метров шести в бассейн с рыбами и кувшинками.
Вот тогда ночь стала сказкой.
Сидеть с тобой в предрассветной дымке в машине на заиндевелом склоне и ждать, когда солнце вызолотит мою изумрудную Австрию.
Но февральское
солнце – капризно,
может не вызолотить,
однако Австрия и в тумане не менее изумрудна –
так мысли путаются, медленные от волшебной нехватки сна, которая делает веки сначала тяжелыми, и невесомыми после,
и в теле, и в голове – невесомость.
Невесомость анти-гравитацией отравляет воздух,
а солнце всё не встаёт.
Хотелось церкви.
И ладана.
Кадильниц, их дыма, высоких стрельчатых потолков,
каяться перед святым отцом с твоим лицом, Вакх, каяться в… не назвать,
не назвать, потому что люди даже знать не хотят о себе, что могли бы делать.
Но ты и так знаешь, верно?
Ты и так видишь всё то, что запрятано.
А я знаю, что звезды неумолимы. И любые раскаяния не отменяют пути.
Не о том ли тянет певичка?
Столько счастья рассыпано в мире – не оттого ли в нем столько ужаса?
Я не боюсь больше боли от битв.
Я её предвкушаю.
Я праздную всё, что красит мир в алый
воли твоей.
Все умрем, было б за что!
Я праздную всё, что красит мир в алый.
О, как легко жить без экзистенциального отрицания жизни!
Как легко, когда ты принял – да, вот я!
А вот бог, и вот дьявол, и они играют, флиртуют, крушат и рисуют мир.
А вот я и быть мне по выбору моему – оруженосцем.
И хватит меня на столько, на сколько хватит,
но до последнего выдоха ваш.
о Франце
А реальность всегда настолько великолепнее любых измечталок,
главное – на неё решиться.
Говорят, из-за своего размера, мы не подозреваем, насколько вода вязкая вещь.
Муравей, поймавшись лапой в каплю воды, не выбирается.
Вот мы муравьишки, влипшие в наше счастье над красно-белым столом.
Belle comme une perle d'eau (красивая как капелька воды) — вот уж действительно великолепное обозначение красоты —
красиво, как капелька воды — вот так выглядит счастье.