Не бывает провалов, бывают просто моменты, когда ты понимаешь — твоя
дорожка научит тебя вдвое, а то втрое бо́льшему, чем ты ожидал.
Любовь – маячок, что указывает дорогу,
но идти по ней каждому в одиночестве,
потому что своими ногами и сердцем своим, и разумом,
не полагаясь ни на кого.
Не провисая,
Не сбрасывая ни похода, ни выборов, ни решений ни на одно чужое плечо.
Любовь – маячок,
и, может быть, топливо,
а вот колеса, двигатель, руль, систему каждый выстраивает себе сам.
По чертежам, когда бог милосерден и протягивает тебе чертежи
И вслепую – когда не очень.
Но любовь – маячок,
может быть, топливо,
и, однозначно, смысл.
Иного смысла во всем этом цирке вселенных нет.
Ваша ненависть к миру — это всегда ваше недовольство собой, своими результатами
Вот! Вот, что это! Декорации! Да – всё пространство вокруг было как попасть за кулисы театра. В жизни ведь всё, что мы видим – это софиты и всматривающаяся в тебя темнота зала, а тут вдруг – прохлада и ты сам – зритель.
Вот оно!
Ты больше не играешь, ты наблюдаешь. И так как актер ты бездарный, наблюдать тебе в сто раз радостнее. Подглядывать.
Только подглядывать – не жить.
Даже не существовать.
Потому что ты и подглядывать не умеешь.
Чтоб уметь хорошо подглядывать – с азартом, с проживанием и сопереживанием, надо хотеть жить, хотеть играть на сцене, а не бежать от неё со всех ног, как бегут люди.
Нужно хотеть информации, а не прятаться от неё за глупые, плоские пыхи формальности.
Но вот ты на секунду – в отслуживших декорациях.
Отшумевших декорациях.
Девушка смотрела в тебя, травянистыми глазами крича, что ужас – это не призраки из прошлого, но мертвые, которых тебе так нужно видеть в завтра.
Девушка кричала, что настоящий кошмар – это вот так годами, как все двуногие, отпихивать от себя жизнь, чтоб потом остаться двухмерным наброском на осыпающейся стене и молить тысячи лет создателя о воскрешении, надеясь, что в этот раз всё получится лучше и ты не останешься дурой, упорно старающейся не решать, не думать, не проживать.
Девушка кричала, что настоящий ад – это остаться немым, слепым, глухим в холодной пустоте непроисшествия.
Ад – это остаться только с собой на тысячи лет – снова и снова пересматривая всё, что ты от себя в трусости отпихнул.
Ад для людей – это остаться с собой без малейшей возможности врать.
И тогда я почувствовала силу. Я впервые почувствовала власть. Этот мопс, пусть обиженно, но будет делать всё, что ему скажут, если говорить я буду, как хозяйка, твердо. И я тогда этого ещё совсем не умела, но само проживание этой истины освобождало. Все свои восемнадцать лет я жила с неосознанной верой, что у жизни есть какая-то азбука правил. И тут я поняла, что так живут все. Даже самые серьезные мужчины. Значит, я могу писать эти правила. И буду. Вот он – оргазм вседозволенности. Момент, когда ты вся принадлежишь исключительно себе. Когда ты божественно целостна и рассматриваешь мир, как покорные тебе декорации.
Тебе никогда не контролировать мир, если ты позабыл ощущение незначительности.
Если ты писаешься от ужаса идеи одной – испытать беспомощность.
Испытать жуткую хрупкость мира,
когда всё, что ты,
всё, что любил,
всё, что выдумал –
прах.
Когда всё, что ты, рассыпается от дуновения как
останки людей в Помпеях.
Слышишь, Герберт?
Отчаяние – великолепно.
Как хрупкость.
И не воюют
с ними.
Не отрицают.