Франц Вертфоллен. О Летучих змеях. Неаполь

Говорят, из-за своего размера, мы не подозреваем, насколько вода вязкая вещь.
Муравей, поймавшись лапой в каплю воды, не выбирается.
Вот мы муравьишки, влипшие в наше счастье над красно-белым столом.
Belle comme une perle d'eau (красивая как капелька воды) — вот уж действительно великолепное обозначение красоты —
красиво, как капелька воды — вот так выглядит счастье.

Тебе никогда не контролировать мир, если ты позабыл ощущение незначительности.

Если ты писаешься от ужаса идеи одной – испытать беспомощность.

Испытать жуткую хрупкость мира,

когда всё, что ты,

всё, что любил,

всё, что выдумал –

прах.

Когда всё, что ты, рассыпается от дуновения как

останки людей в Помпеях.

Слышишь, Герберт?

Отчаяние – великолепно.

Как хрупкость.

И не воюют

с ними.

Не отрицают.

А реальность всегда настолько великолепнее любых измечталок,

главное – на неё решиться.

Людям даны сосульки, чтоб построить из них слово «вечность», и вот они строят, пыхтят, боятся, что не успеют к весне. Самые хитрые пытаются заменить сосульки стеклом, хрусталём, но все зяблики. Ты собираешь льдинки в звенящее слово «вечность» не ради слова и льдинок, не кто первый или у кого буквы больше, а ради того, чтобы вечностью стать. And if you fail at that, не имеет значения, из великой ли прозрачности льда, какого размера, какого шрифта буквы ты собирал – каллиграфически насобирал или не очень – если по окончанию ты не стал вечностью, ты всосал. Точка. И только одно ещё важно – наслаждение.

Нельзя жалеть ни крови, ни сердца, иначе чему ты научишься?

Вы чувствуетесь мне океаном.

Люди – лужи, мутящие в себе воду, чтобы казаться глубже.

Как им не мутить в себе воду, если тогда каждый увидит, что они площе блюдца.

А вы кристально прозрачны. Я знаю, нет ни одного вопроса, которым вас можно смутить. Нет ничего, что вы бы прятали от себя или мира, но дна всё равно не видно. Потому что там Марианские впадины.

У него были кошачья грация, хищнически тихая походка и леопардовая подсушенность.

А ещё когда он улыбался, тебе хотелось улыбаться вместе с ним – даже если ты сидела за три столика от него, ещё и с раздраженной матерью.

И он поцеловал меня.

Первый раз по-настоящему поцеловал.

Когда в поцелуе, наконец, ощущаешь его.

Его горечь, собранность, неотступность.

Целуешь и слышишь гул – как мощный подземный поток – или прибой в пещерах – такой гул воли, сосредоточенной на решении.

О, как мне обрести смелость сказать в эти серые, ледяные глаза – я люблю тебя.

И твоим именем справлюсь.

А ты береги себя.

И я уже очень жду,

и буду молить святых, Деву, Духа вернуть тебя со щитом.

И с братом.

И с будущим.

Будущим для всех нас.

Amen.

Я вообще понял, что всё в этом мире, мисс Джонсон, о работе и о принятии. Ещё точнее – о принятии, что всю работу делать тебе.

Силы не отмеряются при рождении, но даются идущему.

Выгорают, как раз сидя на жопе! Выгорают там, где ни решать ничего по-настоящему не хотят, ни чувствовать! Хотят только, чтоб вся работа на автомате сама себя делала – вот он самый человеческий фактор! Ах перекладываешь? Ни одного решения настоящего не принимаешь? Никогда я не видел, чтоб люди как Герхард выгорали! Те дебилы выгорают, которые реальность принять не могут!

– Не вы ли мне говорили – самый безопасный путь далеко не всегда самый выгодный.

– Выбирай всякий раз безопасность и обязательно проиграешь. Да.

Ваша ненависть к миру — это всегда ваше недовольство собой, своими результатами