Франц Вертфоллен. Заурядные письма священника своей мёртвой жене

Говорят, господни ангелы воздаяния – Серафимы – были улыбчивы. И когда карали они людей за грехи их, и когда ковчег охраняли – всё с улыбками. И кто разгадает улыбку Серафима, тот будет знать больше, чем плод с древа познания когда-либо не то, что Еве, – самому Люциферу открыл.

Я: К чему вы меня о красоте спрашивали?

ОН: Нравится вам моя внешность?

Я: Я нахожу ее выигрышной.

ОН: Если б у вас такая была?

Плечами пожал.

Что за вопросы?

ОН: Это ответ?

Я: Ну, была бы такая.

ОН: Нет, это много меняет в жизни человека. Вы знаете, что в Кембридже вывели – с красивыми людьми соглашаются… как вы думаете, насколько чаще?

Я: Вдвое.

ОН: В семь раз чаще. Вне зависимости от того, согласен ли собеседник или нет с месседжем, он выразит одобрение. То есть, он может перевести тему, обойти сюжет, но психологически – улыбкой, жестами, глазами выразит одобрение. Вы знаете, кстати, что мы считываем эмоции собеседника по мышцам вокруг глаз. Поэтому все склонны искать или, наоборот, старательно избегать визуального контакта во время серьезных разговоров. Даже при приеме на работу на такие должности, как инженер или бухгалтер, предпочтение между равными кандидатами отдается тому, кто красивей. Подсознательно. Самое смешное, что осознанно вы будете объяснять ваш выбор чем угодно, кроме внешности. Вы скажете, я предпочел Икса, потому что он пунктуальнее. Когда вам докажут, что это не так, вы найдете иные оправдания выбору: вежливее, опрятнее, вдумчивее, внимательнее. Когда все возможные оправдания будут опровергнуты, испытуемые неизменно выдавали одну и ту же фразу – я просто больше ему доверяю. И все, абсолютно все отрицали, что выбрали Икса, потому что у того глаза красивее.

Знаешь, Кэт, ложь всегда слышно, она дребезжит, как люди. И силы в ней нет. И жизнью она тебя не наполняет. Ложь труслива и прячется.

Но что я вижу, Кэтти, нет вообще никаких разграничений – ни по слоям, ни по классам, ни по странам, ни по национальностям. Каждому человеку надо в душу смотреть. Душою в душу смотреть. Вот и всё. Да никто на подобное не способен, потому что в душу только душою смотрят, а если ты сам от себя прячешься, что ты увидишь, слизь болотная? Ничего. Вот все и тыкаются слепыми калеками...

ОН: Я думал страх это, но не страх, просто ненависть. К себе.
Я: За что?
ОН: За слабость. Или не так — за то, что хорош недостаточно.

ОН: Патер, знаете, почему на принца на белом коне надрачивают – не из-за бархата и не из-за коня, а потому что никто не способен так увлекательно, полно, божественно заниматься самыми наибожественными вещами – войной и любовью. Никто больше не способен так ярко раскрашивать жизнь окружающих. А конь там или Бугатти – это знаете ли, детали.

Ребенком еще доставал нянек – как, как можно горгон, хульдр, лис, ундин бояться, что за кастраты вообще Землю одни населяют?! Когда надо так, безумнейше надо, наоборот, на колени упасть – жри мое сердце, великолепное существо! Пусть, пусть будет мне больно, как сладко. Не дрогну. Никогда, демоненок, никогда не жалел я жалкой бордовой тряпки, что вы называете сердцем.

Он: Патер, не надо возражать, прежде чем вдумаетесь.
Я: Я не возражал.
ОН: И врете. Вы думаете, если вы не произнесете, так я не услышу? Зря, я не глухой несчастный
осел. А вы вдумывайтесь сначала в мои слова, вдумывайтесь, чтоб не только себя одного слышать, католическая вы моя обезьянка.

ОН: И вообще, это все не про смерть, и смерти, патер, к моему величайшему сожалению, смерти нет. Все это про ослов, которым так нравится пестовать свое горе, вместо того, чтоб сказать – I’ll fuck it, hell gives me no fright и делать.

Я жил. Ел свои торты. Вел мессы. И было это все пресно и трусливо, как Моисей, сбежавший от куста, едва тот загорелся.

Мальчик сидел не со мной, но где-то совсем в своем мире. И если он псих, Кэт, я лучше буду таким психом, чем тихой, обычной, человеческой сукой.