В конце концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.
Кто чувствует себя предназначенным для созерцания, а не для веры, для того все верующие слишком шумливы и назойливы, — он обороняется от них.
Черное одеяние и молчаливость делают любую женщину умной.
Кто ликует даже на костре, тот торжествует не над болью, а над тем, что не чувствует боли там, где ожидал её.
Безумие единиц — исключение, а безумие целых групп, партий, народов, времен — правило.
Один — ищет акушера для своих мыслей, другой — человека, которому он может помочь разрешиться ими: так возникает добрая беседа.
Если нам приходится переучиваться по отношению к какому-нибудь человеку, то мы сурово вымещаем на нем то неудобство, которое он нам этим причинил.
Женщина научается ненавидеть в той мере, в какой она разучается очаровывать.
Сковано сердце, свободен ум. Если крепко заковать своё сердце и держать его в плену, то можно дать много свободы своему уму, — я говорил это уже однажды. Но мне не верят в этом, если предположить, что сами уже не знают этого.
Никто не будет считать какое-либо учение истинным только потому, что оно делает счастливым или добродетельным, за исключением разве только милых идеалистов, восторженно мечтающих о добром, истинном и прекрасном и заставляющих плавать вперемешку в своем пруду всевозможные пестрые, неуклюжие и добродушные желаемые вещи. Счастье и добродетель — не аргументы. Но и самые осмотрительные умы охотно забывают, что делать несчастным и делать злым также не противоаргументы.
Разве когда либо, какая нибудь женщина признавала глубину мысли другой женщины, или справедливость другого женского сердца?
Сильнее всего разъединяет людей степень и характер их чистоплотности. Тут не поможет ни порядочность, ни взаимная полезность, ни добрые желания по отношению друг к другу. Какой в этом смысл, если люди «не выносят запаха друг друга»! Высший инстинкт чистоплотности уединяет обладающего им человека, точно святого: потому что святость и есть высшее одухотворение названного инстинкта. Понимание неописуемого счастья очищения, пламенность и жажда, которая постоянно влечет душу от тьмы к свету, от «скорби» к прояснению, блеску, глубине, изысканности, эта благородная склонность отмечает человека и в то же время уединяет его. Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого, слишком человеческого. Существуют ступени и высоты, когда само сострадание ощущается им, как загрязнение, как грязь.