Почему, черт подери, ничего не изменилось в этом мире после моей смерти? Как это может быть, что солнце по-прежнему всходит и заходит и даже не споткнется? Почему, о мать моя, воскресенье осталось воскресеньем, а жара той же несносной жарой, что и при мне?
… Жажда власти порождает лишь неутолимую жажду власти, не понимая, что насытиться властью невозможно не только до конца нашего света, но и до конца всех иных миров…
Приказываю в течение сорока восьми часов найти Деметрио Алдоуса живым и доставить его ко мне, если же он будет найден мертвым, то ко мне он должен быть доставлен живым, а если он вообще не будет найден, вы все равно обязаны доставить его ко мне.
…Власть дело такое: уж тут ежели что с возу упало, то пропало, и нечего сохранять идиотские иллюзии!
…Я честно выкладываю вам то, на что никогда не решатся другие, хотя и держат это при себе… Речь о том, мой генерал, что никакой вы не президент… никто не считает вас законным президентом… вы сидите в президентском кресле лишь потому, что вас посадили в него англичане… а после них янки поддержали вас парой смертоносных яиц своего броненосца… я ведь видел, я ведь помню, как вы забегали, засуетились, точно жук, не зная, что делать, потеряв голову от страха, когда гринго гаркнули вам: «Все! Оставайся один в этом грязном борделе! Посмотрим, как ты справишься без нас!» И если вы с той поры не слезли и не собираетесь слезать с этого кресла, то вовсе не потому, что оно вам так уж понравилось, а потому, что для вас это просто невозможно… страх – вот в чем дело… Признайтесь, мой генерал, вы отлично понимаете, что, появись вы на улице в положении обыкновенного смертного, люди набросятся на вас, как овчарки, чтобы рассчитаться с вами…
…Страх и ненависть обостряют память…
…Единственное оружие, которым можно победить несгибаемого гордого врага, – это рука дружбы, если ты подаешь ее первым.
Да, это был – что бы там ни говорили – настоящий траур, и скорбь была неподдельной, ибо его [диктатора] смерть, которой мы так долго и так вожделенно ждали, многое открыла нам в нас самих, и прежде всего то, что, ожидая в полной безнадежности, когда он издохнет от любой из своих королевских болезней, когда вести о его кончине, – столько раз передававшиеся шепотом из уст в уста и столько раз опровергавшиеся, – станут наконец правдой, мы кончились сами, выгорели дотла, и теперь мы не поверили в его окончательный уход не потому, что в действительности не были убеждены в этом, а потому, что в глубине души этого уже не хотели; мы не могли себе представить, как будем жить дальше, как вообще может продолжаться жизнь без него – наша жизнь, в которой он, как оказалось, занимал такое непомерно большое место…
«Ничего, спи спокойно, мать, президенты в этом дворце не засиживаются, дай бог прожить здесь хотя бы полмесяца», – и он верил тому, что говорил, не только тогда, но и в каждый миг своей долгой жизни деспота и отшельника, – и верил тем сильнее, чем больше убеждался, что у властелина не бывает и двух одинаковых дней; ему всегда мерещилась некая скрытая цель в том, что премьер-министр во время ежедневных докладов прибавлял к пышному букету лжи скромный полевой цветок правды…