Генри Лайон Олди — цитаты из книг автора

Генри Лайон Олди - цитаты автора

Генри Лайон Олди

Ге́нри Ла́йон О́лди — псевдоним украинских писателей-фантастов Дмитрия Громова и Олега Ладыженского.

«День рождения» псевдонима — 13 ноября 1990 года, когда им был подписан первый написаннный в соавторстве рассказ «Кино до гроба и…». Фамилия писателя Олди составлена из двух первых букв имен соавторов: ОЛег и ДИма. Инициалы соответствуют первым буквам фамилий в алфавитном порядке: Громов, Ладыженский. Полные имена появились после того, как один из издателей в ультимативной форме потребовал указать «полное имя и отчество автора».

Книги: 

Представляю недоумение монахов-стражников, когда к внешним воротам приблизился оборванный дурачок-десятилеток, скрестив ноги, уселся прямо под цветущей ивой – пух осыпал щекочущей нос пеной – и принялся играть на свирели.
Свирель звучала почти до заката.
Наконец один из монахов-стражников подошел ко мне, остановился в двух шагах и насмешливо прищурился.
– Оборвыш! Сидя здесь и дудя в эту дудку, ты надеешься выклянчить немножко еды?
Было видно, что, получив утвердительный ответ, монах расщедрится на лепешку.
– Лысый осел! Стоя здесь и подпирая эти ворота, ты надеешься достичь Нирваны?
После чего я встал и ушел не оглядываясь. Хотя лично мне очень хотелось оглянуться и полюбоваться выражением лица стража. Назавтра снова сидел под ивой и играл на свирели. Из ворот вышли двое и направились к нам. Высокий худой старик, похожий на журавля; и огромный детина самого свирепого вида – оба в шафрановых рясах.
– Отрок! – ласково поинтересовался старик. – Позволишь ли ты бедному монаху задать тебе один вопрос?!
Я был далек от того, чтобы обмануться этой ласковостью. От старика через минуту вполне можно было ожидать приказа стражам спустить нас с лестницы. И приказ начинался бы: «Бедный монах стократно сожалеет о…»
– Чем сходны отроки и старики? – бросил я, равнодушно глядя перед собой. – Одним: и те, и другие спрашивают словами.
И я пока не мог истолковать смысл его молчания – но приказ спустить нас с лестницы, похоже, откладывался.
– О чем ты будешь спрашивать? – добавил я после того, как исполнил на свирели сложнейший пассаж из «Напевов хладной осени». – Если кто-то спросит меня о том, где и как искать Будду, в ответ я предстану перед ним в состоянии чистоты. Если кто-то спросит о бодисатве, в ответ я появлюсь в состоянии сострадания. Если меня спросят о просветлении, я отвечу состоянием чистого таинства. Если меня спросят о Нирване, я отвечу состоянием умиротворенного спокойствия. Но… Но боюсь, что все это тоже слова; также боюсь, что спрашивающий бессмысленно вытаращится на меня, раскрыв рот. Тогда я отвечу ему, что осел не может выдержать пинка слона-дракона, и позволю ему уйти с воплями: «Я познал Чань, я познал Путь!» Так о чем же ты хочешь спросить меня, человек, похожий на журавля?
Старик смотрел на меня, все с той же ласковостью – но теперь в ней что-то неуловимо изменилось. А я понимал, что невозможно рискую – почти дословно цитируя «Записи бесед чаньского наставника Линьцзи Хуэйчжао из Чжэньчжоу». Я случайно читал их однажды – и навсегда; потому что я ничего не забываю. Я ничего не забывал.
Именно в этот день я понял, что нахожусь в чужой Поднебесной. Потому что здесь никогда не жил сумасбродный наставник Линьцзи, ни в девятом веке, ни в каком другом, и никогда он не называл Будду куском засохшего дерьма, Нирвану и просветление – невольничьими колодками и не говорил, что для истинного прозрения надо совершить пять смертных грехов. Потому что слова есть слова, и слово «Будда» не отличается от себе подобных.
Но мне повезло, как никогда раньше.
– Позволь, отец вероучитель, – вмешался огромный детина и шагнул ко мне, с такой плавной быстротой, что я ощутил колотье под ложечкой, – я спущу этого бродягу с лестницы!
В глубине души я предполагал, что этим дело и закончится.
– И это тоже слова, наставник Лю. – От сказанного седым журавлем у детины отвисла челюсть. – Вели лучше стражам пропустить сего отрока в обитель.
– Этого… этого маленького нахала?! – Удивлению наставника Лю не было предела.
– Нахала? Маленького нахала?... – пожал вздернутыми плечами настоятель и улыбнувшись – Или маленького архата? Как вы полагаете, наставник Лю?
К вечеру мне обрили голову. А кличка Маленький Архат, с легкой руки патриарха Шаолиня, приклеилась к нам намертво.

– А что, – неожиданно для самого себя поинтересовался лазутчик, – монахов, сдающих выпускные экзамены, так прямо берут и засовывают в Лабиринт? Сразу?
– Как же, – звонко расхохотался малыш-инок, – сразу! Берут за ворот и кидают! Сперва монаха-экзаменующегося пытают с усердием…
– Пытают? – не понял Змееныш.
– Ну, вопросы задают. Садится патриарх со старшими вероучителями и давай спрашивать: кто такой Будда, чем «великая колесница» отличается от «малой», почем нынче лотосы в пруду…
У Змееныша возникло неприятное ощущение, что Маленький Архат над ним издевается. Ощущение издевательства окрепло и разрослось.
– …И никогда заранее неизвестно: что лучше – отвечать, или помалкивать, или вообще сыграть на железной флейте без отверстий! Удовлетворится патриарх, кивнут наставники, и ведут тогда монаха в Палату грусти и радости… сказки слушать. Сидит монах и слушает, а ему то историю о бедной Ли-цзы расскажут, то анекдот о «новом китайце из Хэбея»! И если наш друг-испытуемый хоть раз засмеется или пустит слезу – гонят его взашей, до следующей переэкзаменовки! Ну а если выдержит – идет сперва в Палату мощи, где рубит руками гальку и черепицы, камни таскает и всякое такое… после в Палате отмщения с братией машется: с голыми руками против четверых невооруженных, с посохом – против восьми с оружием, с деревянной скамейкой против наставников-шифу, и, наконец, если экзамены сдают двое – один на один со своим же братом экзаменующимся! Говорят, что после этого оставшийся неделю залечивает раны, а потом идет в Лабиринт…

В просвете между ближайшими стволами мелькнула чья-то фигура, и вскоре монах лет тридцати с небольшим подбежал к ним.
– Как играть на железной флейте, не имеющей отверстий?! – брызжа слюной, торопливо спросил он у Змееныша.
Понятия не имею, – честно признался Змееныш.
– Не имею, – забормотал монах, – не имею… не имею понятия… не имею! Он захлопал в ладоши, запрыгал на месте, потом низко-низко поклонился Змеенышу и побежал прочь. Не имею! – выкрикивал он на ходу хриплым, сорванным голосом. – Не имею!..
– Близок к просветлению, – без тени усмешки сказал Маленький Архат, прикусывая очередную сорванную травинку. – Вся логика подохла, одни хвосты огстались. Подберет их – станет Буддой.

И после трапезы – один час для отдыха. Всего один, невозможно короткий час.
В первый же день монашества Маленький Архат незаметно подсказал Змеенышу, задержавшись на миг около Цая и шепнув, ни к кому вроде бы конкретно не обращаясь: – Новички не отдыхают. Как правило, первым делом они идут осматривать оружейную…
И Змееныш покорно двинулся осматривать Большой зал оружия. Час пролетал подобно мигу.
И вновь наступал черед воинского искусства, но уже не общий для всей братии: отдельно строились новички, отдельно – «опоясанные веревкой», отдельно от тех и других – знатоки-шифу, хранители секретов и умений.
И – что сразу заинтересовало Змееныша – в отличие от мирских школ и школ иных обителей, здесь никогда не допускали свободного поединка (пусть даже и учебного, пусть по договоренности!), если монах-воин провел в усердных занятиях менее трех лет. До того – нет тебе соперника, нет тебе помощника! Сам трудись! Воистину:
Пока готовится рука
Для ноши кулака —
Пройдет снаружи год иль два,
В душе пройдут века!
И на закате – ужин.

Мясо было таким жестким и жилистым, что сразу становилось ясно: эта корова умерла своей смертью после долгих лет существования впроголодь.
Нож был таким тупым, что сразу становилось ясно: оселок не прикасался к его лезвию по меньшей мере в течение трех предыдущих жизней этого куска железа. Змееныш Цай обреченно скрипел проклятым ножом по проклятому мясу, прекрасно понимая, что выполнить приказ – до полудня разделать выданные ему полутуши говядины – он не сможет даже в случае особого расположения милостивого Будды. Впрочем, он уже привык к подобным заданиям.
Таскать воду дырявым ведром; мыть полы, по которым время от времени прохаживалась толпа монахов в грязных сандалиях, беседуя исключительно о высоком; покорно выслушивать обвинения то в воровстве, то в непочтительности, то еще в чем-то, кланяясь и не предпринимая малейших попыток оправдаться – за такие попытки больно били палкой и продолжали обвинять с удесятеренным рвением; по сто раз на дню доставлять преподобным отцам забытые ими где попало веера и мухобойки, вместо благодарности получая оплеухи…<...> и пилящий жесткое мясо тупым ножом Змееныш все время думал: в чем же разница? Ему казалось, что именно в этом неуловимом различии, как в скрытом под жесткой скорлупой ядре ореха, кроется если не ответ на вопрос, то хотя бы часть ответа. Все чаще и чаще он вспоминал слова раненого хэшана, услышанные в страшной роще, достойной украшать скорее варварские земли, чем окрестности благочестивой обители:
– Если хочешь, чтобы патриарх Шаолиня назвал тебя послушником, – забудь эти слова.
– Какие?
Справедливость и подлость. Человеческая нравственность заканчивается у ног Будды, и не думай, что это плохо или хорошо. Это просто по-другому. Совсем по-другому.

Если вы приходите к учителю и он говорит вам, что его система самая правильная в отличие от прочих шарлатанств — уходите. Уходите немедленно, не теряя ни минуты. Он лжет. Нет единственно правильных систем. И нельзя возвыситься, оскорбляя других.

Правитель не обязан вызывать любовь. Правитель — символ державы, и его надо уважать. Моего отца у нас в горах уважают… а я его люблю. Было бы хуже, если б отца вокруг все любили, а уважал — один я.

Ему было приятно, что он сумел доставить радость двум верным людям. Незрячий наследник Лунной династии обладал редким, особенно среди царей, даром: он умел радоваться счастью ближних. Может быть, потому, что не так уж часто бывал счастлив сам.

Мы, боги-суры, Локапалы-Миродержцы, со всеми нашими громами и Преисподней — как же мы мелки на подмостках Трехмирья в сравнении с тем же Гангеей Грозным! Мы притворяемся, когда он колеблется, мы лицемерим, когда он страдает, мы паясничаем, когда он рвет судьбу в клочья, мы задергиваем занавес и уходим пить сому, а он остается лежать на пустой сцене. Навзничь. Мы смотрим — они живут.

По получении задатка за проданные бревна намечалась изрядная попойка, а ничто так не поднимает настроения, как ожидание праздника. Даже сам праздник менее хорош в сравнении с его преддверием. После праздника приходят усталость и головная боль, а после преддверия — праздник.