Можно было бы предположить, что, когда видишь столько чужих страданий и боли, начинаешь проще относиться к собственным трудностям. Однако этого, увы, не происходит.
Бытует мнение, что в медицину, особенно паллиативную, идут люди с неосознанным намерением выработать в себе некое смирение, перед болью и смертью, за счет опыта страданий других. Если меня не пугает смерть, если я готова к самому плохому исходу, значит и бояться мне нечего.
Все хирурги переживают, когда пациентом становится кто-нибудь из коллег. Это чувство иррационально, ведь по сравнению с остальными пациентами коллеги с гораздо меньшей вероятностью станут предъявлять претензии, если что-то пойдет не так, поскольку хирургам слишком хорошо известно, что врачи – обычные люди, которым свойственно ошибаться, и что исход операции зависит далеко не только от них. Хирург, оперирующий своего коллегу, испытывает этот иррациональный страх по той причине, что о привычной отстраненности не может быть и речи, – он ощущает себя совершенно беззащитным. Он знает, что пациент не считает его всемогущим.
Стоило остановиться в тот момент и оставить нетронутой последнюю часть опухоли, но мне хотелось с гордостью заявить, что я вырезал опухоль полностью. На послеоперационных снимках, которые демонстрируют звезды нейрохирургии, выступая с докладами на конференциях, никогда не бывает остаточных опухолей. Принявшись за удаление последнего кусочка опухоли, я оторвал от базилярной артерии крошечную прободающую ветвь толщиной с булавку. Вверх взмыла тонкая струйка ярко красной артериальной крови, повреждение мозгового ствола было серьезнейшим. В результате пациент так и не очнулся после операции. Из-за этого спустя семь лет я и увидел его в лечебнице для престарелых больных. В тот день я усвоил два урока. Первый: не нужно проводить операцию, от которой отказался более опытный хирург. Второй: нужно со здоровым скептицизмом относиться к докладам на конференциях.
Горькая правда нейрохирургий заключается в том, что научиться хорошо справляться со сложными операциями можно только благодаря большой практике, а это означает множество ошибок поначалу, после которых пациенты остаются искалеченными. Думаю, надо быть отчасти психопатом, чтобы настойчиво продолжать этим заниматься, — ну или по крайней мере очень толстокожим. Врач, добрый по натуре, в какой-то момент сдастся, перестанет идти наперекор природе и ограничится лишь простыми случаями.
До последнего вздоха мама сохранила рассудок и оставалась собой. Каждый вечер я на руках заносил ее на второй этаж, к тому времени она стала практически невесомой. Мама решила, что хочет умереть здесь — и нигде больше. Каждый день, утром и вечером, мы с сестрой приезжали в родительский дом, чтобы позаботиться о маме. Поначалу я помогал ей дойти до туалета и ванной, где сестра ее умывала. Сестра оказалась потрясающей сиделкой: нежно и ласково она обсуждала с мамой каждое действие. Уход за мамой давался нам относительно легко и казался совершенно естественным.
— Даже непривычно ощущать на себе столько любви сразу, — сказала мама за два дня до своей смерти. Сомневаюсь, что кому-нибудь из нас посчастливится — если так можно выразиться — умереть такой же идеальной смертью, когда придет наше время. Умереть довольно быстро и совершенно безболезненно, под присмотром собственных детей, в кругу любящей семьи. За пару дней до маминой смерти, почти случайно вся семья: дети, внуки и даже правнуки — собрались в доме. Кроме того, приехали две ее давние подруги. Пока она лежала в спальне на втором этаже, мы, собравшись у обеденного стола, вспоминали ее жизнь, выпивали в память о ней, хотя она еще была жива, и наслаждались ужином, приготовленным моей будущей женой Кейт.
За углом всегда поджидает очередная катастрофа.
Больше всего меня мучает стыд за собственную некомпетентность.
Моим пациентам отчаянно нужна вера в меня, а значит, я и сам должен в себя верить.
Когда я размышляю о некоторых ошибках, допущенных на протяжений моей долгой карьеры, мне приносит утешение осознание того, что склонность к ошибочным суждениям, да и вообще к совершению ошибок, изначально заложена, если можно так выразиться, в человеческом мозге. Я понял, что смогу получить прощение за некоторые ошибки, совершенные за все эти годы. Ошибку может совершить каждый, и все мы прекрасно понимаем это. Проблема в том, что, когда ошибку совершают врачи вроде меня, последствия для пациентов могут быть катастрофическими.
Захотел бы он так жить?, то родственники скорее всего ответят совершенно иначе. На самом деле врач спрашивает: «Любите ли вы его настолько, чтобы ухаживать за парализованным инвалидом до конца его дней». В подобных случаях мы зачастую все таки проводим операцию: это намного проще, чем проявлять честность, и это позволяет избежать мучительного разговора.
Раньше это ощущение называли angor animi (в переводе c латыни — «терзания души»). Оно иногда возникает во время сердечного приступа у людей, которым осталось жить считанные мгновения. Даже сейчас, по прошествии тридцати с лишним лет, я отчетливо вижу отчаяние, которое застыло на лице умиравшего мужчины, когда он смотрел, как я поворачивался к нему спиной.
Сейчас, тридцать лет спустя, тогдашнее ощущение собственной важности кажется мне смехотворным.
Надежда остается всегда, и всегда встречаются люди — к несчастью незначительное меньшинство, — которые бросают вызов сухой статистике и которым удается прожить еще несколько лет.
«А вы то чем сегодня занимались?» — хотелось мне спросить людей, стоявших передо мной. Я злился из-за того, что мне, выдающемуся нейрохирургу, приходится дожидаться своей очереди после триумфального завершения рабочего дня. Но затем я подумал: а ведь единственная причина, по которой моя работа так высоко ценится, — это важность человеческой жизни.