Не жалей себя. Себя жалеют только ничтожества.
Такое чувство, что у меня в душе твердый панцирь, и лишь очень немногие могут его пробить и забраться внутрь.
Никакие истины не могут излечить грусть от потери любимого человека. Никакие истины, никакая душевность, никакая сила, никакая нежность не могут излечить эту грусть. У нас нет другого пути, кроме как вволю отгрустить эту грусть и что-то из нее узнать, но никакое из этих полученных знаний не окажет никакой помощи при следующем столкновении с грустью, которого никак не ждешь.
— Но когда придешь за мной бери только меня. Когда обнимаешь меня, думай только обо мне. Понимаешь, о чем я?
— Вполне.
— И еще... Можешь делать со мной все, что хочешь, только не делай больно...
Стоит человеку начать врать в чём-то одном, и он, чтобы не попасться, продолжает врать до бесконечности.
Не моя рука была ей нужна, а кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а кого-то другого. Я не мог отделаться от непонятной досады на то, что я — это я.
Была у меня еще с детства такая черта. Стоило мне увлечься каким-то делом, и я переставал замечать все остальное вокруг.
Расстались. Окончательно, — сказала Мидори, достала «Мальборо» и, прикрывая от ветра огонь, прикурила.
— Почему?
— Почему? — закричала Мидори. — Ты что, чокнутый?! Знаешь правила сослагательного наклонения, разбираешься в математической прогрессии, можешь читать Маркса, но не понимаешь таких вещей? Почему переспрашиваешь? Почему заставляешь девушку говорить об этом? Потому что люблю тебя больше, чем его, разве не ясно? Я, может, хотела бы полюбить и более симпатичного парня, но что поделаешь, если полюбила именно тебя?
Я хотел что-нибудь сказать, но горло будто чем-то забилось, и я не смог произнести ни слова.