Хосе Ортега-и-Гассет - цитаты автора
Хосе Ортега-и-Гассет — испанский философ и социолог, сын литератора Хосе Ортеги Мунильи.
Если новое искусство понятно не всем, это значит, что средства его не являются общечеловеческими. Искусство предназначено не для всех людей вообще, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значительнее других, но явно не похожи на других. Что называет большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека, когда произведение искусства, например театральная постановка, «нравится» ему? Ответ не вызывает сомнений: людям нравится драма, если она смогла увлечь их изображением человеческих судеб. Их сердца волнуют любовь, ненависть, беды и радости героев: зрители участвуют в событиях, как если бы они были реальными, происходили в жизни.
Новое искусство — это чисто художественное искусство.
Абсолютно надежных человеческих достижений нет и никогда не было. Даже то, что кажется устоявшимся и несомненным, может исчезнуть спустя несколько поколений. Так называемая «цивилизация», материальные и духовные блага, знания, ценности, короче, то, на что мы рассчитываем и что составляет систему» надежных» средств, созданных человеком как своего рода плот для спасения в жизненном кораблекрушении, — все это абсолютно проблематично и исчезает в мгновение ока при малейшей небрежности. Так называемые «безусловные достижения» выскальзывают у нас из рук, обращаясь в бестелесные, летучие призраки. История человечества — это череда кризисов, отступлений, упадков. Хуже того: опасность регресса куда более радикального, чем известные до сих пор, существует и поныне.
Жить — это чувствовать себя потерянным в хаосе существования. Тот, кто принимает жизнь такой, какая она есть, тем самым уже на пути к выходу из лабиринта бытия, ибо он обрёл твёрдую почву под ногами, увидел истинную реальность. Он захочет спастись и, подобно утопающему, будет инстинктивно искать, за что бы ухватиться. И тогда обретённый им новый, решительный, трагический, абсолютно правдивый взгляд на мир поможет ему упорядочить хаос своего существования. В этом мире истинны только те мысли, которые приходят в голову утопающему, пытающемуся спастись. Всё остальное — риторика, поза и, в сущности, фарс. Тот, кто не чувствует своей потерянности в мире, потерян без возврата: он никогда не обнаружит, никогда не увидит реальной действительности.
Такая теория познания рассердила бы древнего грека. Грек верил, что в разуме, в понятиях он обретает саму реальность. Мы же полагаем, что разум и понятия — только предметы домашнего обихода, которыми мы пользуемся, чтобы определить свое положение в бесконечной и крайне проблематичной действительности, называемой жизнью. Жизнь — это борьба с миром вещей, чтобы удержаться среди них. «Понятия» — наш стратегический план, чтобы отразить их наступление. Исследуя ядро любого понятия, мы обнаружим, что оно ровно ничего не говорит нам о самом предмете, но лишь определяет его отношение к нам, к человеку; показывает, что человек может с «ним» сделать или что «оно» может человеку сделать. Такое условное определение «понятия» как чего-то живого, всегда способного принять активное или пассивное участие в нашей жизни, по-видимому, никем еще не высказано. Но оно кажется мне логическим выводом философского исследования, начало которому положил Кант. Если, пользуясь им, мы проследим все прошлые философии вплоть до Канта, то увидим, что в основном все философы говорили одно и то же. В конце концов, каждое открытие в философии лишь обнаруживало, выносило на поверхность то, что было скрыто в глубине.
А ведь так оно и есть. Весь мир — и народы, и люди — нравственность теряет. Некоторое время такая «свобода от морали» кажется занимательной, даже прекрасной. Низшие классы чувствуют, что освободились от бремени заповедей. Но праздник непродолжителен. Без заповедей, которые обязывают к определенному образу жизни, существование оказывается совершенно пустым. Именно это и случилось с лучшей частью нашей молодежи. Она свободна от уз и запретов — и ощущает пустоту. Бесцельность отрицает жизнь, она хуже смерти. Ибо жить — значит делать что-то определенное, выполнять задание; и в той мере, в какой мы уклоняемся от этого, мы опустошаем нашу жизнь. Вскоре люди взвоют, как бесчисленное множество псов, требуя властителя, который налагал бы обязанности и задания.
Философия не нуждается в покровительстве, внимании и симпатиях масс. Она свято хранит свою совершенную бесполезность, чем и освобождает себя от необходимости считаться с человеком массы. Она знает, что по своей природе проблематична и весело принимает свою свободную судьбу, как птица Божия, не требуя ни от кого заботы, не напрашиваясь и не защищаясь. Если кому-нибудь она случайно поможет, она радуется просто из человеколюбия. Но это не ее цель, она к этому не стремится, этого не ищет. Да и как бы она могла претендовать, чтобы ее принимали всерьез, если она сама начинает с сомнения в своем существовании, если она живет лишь постольку, поскольку сама с собой борется, сама себя отрицает?
Языки нас разделяют и лишают возможности общаться не потому, что они как языки различны, а потому, что они исходят из различных представлений, несхожих мыслительных систем и, наконец, из несогласных философий.
Всемирная история демонстрирует нам бесконечную и неисчерпаемую способность человека придумывать неосуществимые проекты. Пытаясь осуществить их, он достигает многого, творит бесчисленные реальности, которые не способна создать так называемая природа. Единственное, чего никогда не достигает человек, так это именно того, что он предполагает – к чести его будь сказано.
Писать хорошо – значит постоянно подтачивать общепринятую грамматику, существующую норму языка. Это акт перманентного мятежа против окружающего общества, подрывная деятельность.
Язык – это система словесных знаков, благодаря которым люди могут понимать друг друга без предварительного договора, в то время как терминология понятна только тогда, когда тот, кто пишет или говорит, и тот, кто читает или слушает, лично условились о значении знаков. Поэтому я называю ее псевдоязыком и говорю, что ученый вынужден начинать с перевода собственных мыслей. Это волапюк, эсперанто, принятое в результате намеренного соглашения тех, кто разрабатывает данную дисциплину. Вот почему эти книги легко переводить с одного языка на другой. По сути дела, такие книги во всех странах уже почти целиком написаны на одном и том же языке.
Волапюк — искусственный международный язык, созданный в 1879 году немецким католическим священником Иоганном Мартином Шлейером.
Эсперанто — самый распространённый искусственный язык, созданный в 1887 году варшавским окулистом Лазарем (Людвиком) Марковичем Заменгофом.
Люди вечно одержимы тоской, безумием, маниями, страдают от всех тех недугов, которые Гиппократ назвал божественными. Причина же заключается, в том, что человеческие дела неосуществимы. Удел – привилегия и честь – человека никогда не достигать задуманного и представлять собой чистое стремление, живую утопию. Он всегда идет к поражению, еще до битвы получая рану в висок.
Разве перевод не безнадежно утопическое занятие? Правда, с каждым днем я все более склоняюсь к мысли, что утопично все, что ни делает человек. Он занят познанием, но ничего не познает до конца. Верша правосудие, он неизбежно кончает мошенничеством. Он думает, что любит, но впоследствии замечает, что не пошел дальше обещаний.
Но для нынешних дней характерно, что вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют свое право на вульгарность, и причем повсюду.
Мы живем в эпоху, которая чувствует себя способной достичь чего угодно, но не знает, чего именно. Она владеет всем, но только не собой. Она заблудилась в собственном изобилии.
Масса — всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как и все», и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью.