Илья Григорьевич Эренбург. Оттепель

Жить в общем можно. Но мне хочется скорее спать, нежели жить.

Нет тяжелее тех слов, которые не сказаны.

Мальчиком я радовался дню рождения, а теперь расстраиваешься — цифры пугают.

Иногда думаешь: все кончено, точка, а на самом деле — это начало. Только другой главы.

Любит она меня или нет, я не знаю, но она существует, только что я с ней разговаривал, это уже неслыханно много.

В последнее время он начал бояться ночи, как путешествия в далекий, загадочный край.

Должно быть, чем больше любишь человека, тем труднее его понять...

Трудное время? Конечно. Но разве бывали когда-нибудь легкие времена? Существуют только особы легкого поведения.

Прежде мне казалось, что за любовь борются только в молодости, да и то до первого объяснения. А это не так. Всю жизнь нужно бороться, не дать в обиду, пронести через все — до последнего вздоха, до смерти...

Каждое слово причиняло боль — они страшились за судьбу своей любви, хотели ее оградить и наносили ей страшные раны.

Искусство умеет мстить.

У Лены были.... зеленые туманные глаза, иногда задорные, иногда очень печальные, а чаще всего непонятные, — кажется, еще минута — и она вся пропадет, исчезнет в косом луче пыльного, комнатного солнца.

Говорят, что человек легко забывает. Неправда, забываешь то, что должен забыть, а настоящее остается до конца, я уже могу сказать — до самой смерти.

Отец мне говорил, что я сбился с дороги, иду не туда. Я тоже думал, что иду не туда. Сказалось, что я вообще никуда не иду. Впрочем, это неинтересный предмет для разговора, особенно в такой хороший день...

Они либо радовались, как дети, либо начинали спорить. Порой мелочь приводила к тяжелому объяснению, которое казалось им разрывом. Но уж ничто больше не могло их разъединить — слишком многое теперь их связывало, слишком большим было нечаянное счастье.

Вид у тебя холодный, даже подойти страшно, а сердце — нет.