Кейт Бернхаймер. Мать извела меня, папа сожрал меня

Приюта на земле нет ни у кого. Каждый сам себе последний приют.

Пластинка заменяла ей песочные часы, а игла проигрывателя — песок. Так Марлен следила за временем.

Меня не оставляет чувство, что изобилие волшебных историй — особенно сказок — как-то связано с нашим растущим осознанием, что люди все больше отъединяются от неприрученного естественного мира. В сказках миры людей и животных равны между собой и взаимозависимы. Насилие, страдание и красота в них делятся поровну. Те, кого влекут к себе сказки, вероятно, желают такого мира, который будет существовать «веки вечные».

Страсть, словно чудище ненасытное, жрёт человеческую жизнь.

Личность мою вылепили летающие кровати, гогочущие ведьмы и заливистые птички. В сочетании с жуткой кинохроникой холокоста, которую демонстрировали у нас в храме, а также — рассказами о горящих кустах, поющих горлицах и расступающихся морях: волшебные истории накрепко отпечатались во мне своей утешительной силой. Я росла девочкой робкой, самое полное счастье переживала лишь в книгах: их открытый мир манил меня и принимал к себе.

... вы отыщете самый что ни на есть чудесный мир. Да, он жесток, и да, в нем случаются утраты. Там убийства, кровосмешения, глад и тлен — все это неотъемлемо от этих историй, как без этого не бывает и нашей жизни. Сказочный мир — он настоящий. В сказке содержатся чары, которые не фальшивы; их заклинанием вызывается защита тех, кому на земле грозит самая большая опасность. «Кроткие унаследуют…» — как говорилось в одной из самых первых историй, что я слышала в детстве. Тогда я в это поверила — верю и сейчас.

Вот всего один пример: Национальный книжный фонд, присуждающий Национальную книжную премию, утверждает, что к получению награды «не допускаются пересказы народных сказок, мифов и волшебных сказок». Вообразите правила, в которых говорится: «Не допускаются изложения сюжетов о рабстве, кровосмешении и массовых убийствах». В волшебных сказках присутствуют все эти темы; однако в приведенном утверждении подразумевается, что в сказках есть нечто… ну, нелитературное. Вероятно, снобизм этот как-то проистекает из ассоциации сказок с детьми и женщинами. А то еще может иметься в виду, что раз у них нет конкретного автора, они попросту не вписываются в культуру, завороженную мифом о героическом художнике. Или же их тропы знакомы всем настолько, что их легко принимают за клише. Вероятно, руины мира сказок, в котором реальное соседствует с нереальным, расстраивают тех, кто рассчитывает, будто подобное противостояние способно родить некое подобие порядка.