Колин Маккалоу. Поющие в терновнике

Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить. И ни о единой минуте не жалею.

Память неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не вернёшь, остаётся лишь призрак, тень, грустное тающее облако.

Ведь все деревья кажутся одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в бескрайних лесах одно единственное дерево.

Ни один человек на свете, будь то мужчина или женщина, не видит себя в зеркале таким, каков он на самом деле.

Сказать «да», отдать себя в его власть, а потом видеть, как он убедится, насколько она несостоятельна, и отшатнется? Невыносимо! Он поймет, какая она на самом деле, и это убьет его любовь. Невыносимо — согласиться и под конец быть отвергнутой раз и навсегда. Куда лучше отвергнуть самой.

Ведь только тому, кто хоть раз поскользнулся и упал, ведомы превратности пути.

Пусть я буду гореть в аду рядом с тобой, но я знаю, какая адская мука уготована тебе — вечно гореть бок о бок со мной в том же огне и видеть, что я вечно остаюсь к тебе равнодушен…

В каждом из нас есть что-то такое — хоть кричи, хоть плачь, а с этим не совладать. Мы такие как есть и ничего тут не поделаешь. Как птица в старой кельтской легенде: бросается грудью на терновый шип, и с пронзенным сердцем исходит песней и умирает. Она не может иначе, такая её судьба. Пусть мы и сами знаем, что оступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание все равно ничему не может помешать, ничего не может изменить. Каждый поет свою песенку и уверен, что никогда мир не слышал ничего прекраснее. Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего это нам будет стоить. А потом только и остается терпеть и уверять себя, что мучаемся не напрасно.

... смотреть в его глаза, когда перед тобой не он! Жестокая штука, тяжкое наказание.

Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе не умирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что всё ещё жив.

Есть мужчины, в чьей жизни женщинам нет места.

И понемногу воспоминание о нём блекло, как всегда блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу; словно помимо нашего сознания душа исцеляется и заживают раны, как бы ни была велика наша отчаянная решимость ничего не забыть.

— Не расстраивайся, деточка. С тобой Господь Бог обошелся очень великодушно — не дал мозгов. Поверь, без них куда удобнее. Ты никогда не будешь соперницей сильного пола.

Вот почему плохо, когда ты остров; забываешь, что и за пределами твоих берегов что-то происходит.

Все вы одинаковы, этакие огромные волосатые мотыльки, изо всех сил рвётесь к какому нибудь дурацкому огоньку, бьётесь о прозрачное стекло и никак его не разглядите. А уж если ухитритесь пробраться сквозь стекло, так лезете прямо в огонь и сгораете, и конец. А ведь рядом тень и прохлада, есть и еда, и любовь, и можно завести новых маленьких мотыльков. Но разве вы это видите, разве вы этого хотите? Ничего подобного! Вас опять тянет к огню и вы бьётесь, бьётесь до бесчувствия, пока не сгорите!

И если даже она никогда больше, до самой смерти, его не увидит, её последняя мысль на краю могилы будет о нем, о Ральфе. Как это страшно, что один единственный человек так много значит, так много в себе воплощает.