Лоренс Даррелл. Маунтолив

В один прекрасный день люди поймут, что только художник в состоянии заставить нечто произойти; потому и общество имеет быть основано на нем.

Хотя я, конечно же, не хотела бы встречи с художником, которым восхищаюсь. Сдаётся мне, личность и творчество — вещи куда как далёкие друг от друга.

Меньшинство не стоит и выеденного яйца, если оно не готово драться.

Владеть человеческим сердцем — чума без вакцины.

Истина нагая и бесстыжая. Но мы-то всегда ее видим такой, какой она хочет казаться, не такой, какая она есть на самом деле. У каждого — своя интерпретация.

Что бы влюблённые ни сказали друг другу, всё уже было сказано тысячу раз, тысячу тысяч. А поцелуи придумали для того, чтобы незначащие эти пустяки превращать в открытые раны.

И святые мрут с венками из страстей на головах.

Каждый шаг к неизвестному — новая тайна.

Иллюзия, что ты волен действовать!

Ты взрослеешь, а значит, ломаешь, теряешь, отказываешься ради того, чтобы научиться строить, находить и связывать воедино, но только лучше, надёжнее, что ли...

Все великие книги суть экскурсии в сострадание.

... но заглядывать в собственную душу он не привык, не вступил ещё, так сказать, во владение этой долей собственности, — и по молодости решил просто-напросто ничего не заметить.

Работа — единственная приемлемая для художника форма общения с современниками, поскольку истинных друзей он ищет среди мёртвых либо нерождённых. Потому художник и политика суть вещи несовместимые, это не его дело.

Господи, какая скука в здешней миссии, они же все тут только что не писают в штанишки!

... хозяин дома употребляет странное словосочетание, говоря о том, что удалился от дел. Теперь он «строит душу».

Презрение к смерти переродилось в презрение к жизни, и жизнь подобный человек согласен принимать исключительно на своих условиях.