Макс Фрай. Мой Рагнарёк

Ты всегда говорил неизбежному «Только не сегодня», и тебе нередко удавалось заставить его отступить. Но неизбежное если и отступает, то ненадолго.

Тебе не следует волноваться по пустякам. Одно из двух: или ты ничего не можешь изменить, и тогда волноваться бесполезно, или можешь — в этом случае тебе следует браться за дело, а не тратить свою силу на беспокойство и гнев.

Большинство людей всю жизнь пребывают отнюдь не в реальном мире, а в том, в существовании которого они «заранее уверены».

Все люди так устроены: они ничему не верят, пока не увидят собственными глазами.

Частые прикосновения способны угробить любую страсть.

Да. Всё всегда должно быть так, как я хочу. Все остальные варианты меня смертельно раздражают с детства!

Они — всего лишь мёртвые люди... — А мы всего лишь умирающие боги.

Я чувствовал себя очень усталым и одновременно таким легким, что хотелось набить камнями карманы, чтобы ветер не унёс меня как воздушный шарик. Думаю, так чувствует себя всякий, кто успешно закончил постылую, но очень нужную работу, которая долгое время висела на нём тяжким грузом.

Тогда я был очень слабый, очень гордый, как все слабые и очень глупый, как все гордецы.

Мы всегда идём исключительно навстречу своей судьбе, даже когда направляемся в уборную, на ходу расстёгивая брюки, поскольку между двумя любыми точками, расположенными на плоскости, можно провести одну, и только одну прямую.

Но — наверное, это один из законов насмешницы-природы! — чем меньше восторгов у тебя вызывает всё человечество в целом, тем больше шансов у какого-нибудь незнакомца задеть таинственную, тонкую, болезненно звенящую струнку в твоём сердце. Достаточно пустяка: неожиданно отчаянной улыбки, поворота головы, при котором лицо случайного собеседника вдруг на мгновение становится лицом ангела, теплой ладошки, доверчиво вцепившейся в темноте в твою собственную руку, золотистой искорки веселого безумия, всколыхнувшей тёмное болото тусклых глаз — и ты вдруг понимаешь, что готов на всё, лишь бы вдохнуть свою, настоящую жизнь в это удивительное, чужое существо, а потом развернуть его лицом к небу и спросить, задыхаясь от благоговения перед свершившимся чудом: «ну вот, теперь ты видишь?»

Всё к лучшему: не всякую тайну следует делить на двоих.

Грош цена поэту, который пишет в расчёте на то, что его каракули когда-нибудь будут прочитаны! Поэт пишет не для людей, и не для богов, и даже не для вечности, которая вряд ли умеет читать, а лишь потому, что обжигающие слова приходят неведомо откуда и безжалостно раздирают грудь, или потому, что у настоящего поэта нет ничего, кроме слов, и он боится исчезнуть, если замолчит...

Все мы совершенно сумасшедшие, каждый на свой лад.

— Никто не знает. — Задумчиво сказала Афина. — Может быть, мертвецам не нравится сгорать — даже в твоём волшебном огне, просто мы не слышим их протестов...
— Глупости! Мёртвые которым посчастливилось уйти отсюда через те двери, которые открывает огонь, никогда не жалуются, что им устроили плохие похороны. Пожалуй, им действительно всё равно, — сказал я. Мне не понравился её недоверчивый взгляд, и я добавил: — Не забывай: когда я говорю о мёртвых, я знаю, что говорю!

Если золото тысячу раз назвать «золотом», это истощит его, оно устанет, утратит свой блеск и потеряет ценность. Поэтому лучше называть его «периной дракона» или еще как-нибудь — есть много способов дать понять, о чём идёт речь, не называя имени. Это магия. Не слишком хитроумная, согласен, зато она работает.