Мария Фариса. Бразилис

Сокровище выманивало своего искателя, делало ему жизнь на насиженном месте всё невыносимее. Тогда он начал готовиться к экспедиции. Терра Бразилис, земля опасная и искушающая, притягивала его, как Анна Болейн Генриха.

Жизнь замедлилась после многолетнего вихря. Днём Гейт курил на балконе трубку и рисовал в альбомах. Ночью смешивал ром и морфий, чтобы сны не снились. А проснувшись, вновь с упоением окунался в своё тропическое безделье.

В дремотной Олинде никому не было дела до нового землевладельца. Никто не спрашивал Гейта, почему тот не ходит по воскресеньям в церковь на службу, откуда у графа взялось столько шрамов, и почему время от времени ему присылают попугаев в клетках, которым он потом отрезает языки и выпускает в джунгли.

Едва пришёл ответ, достал из тайника в стене шестнадцать слитков. Придирчиво оглядел карету, в которой собирался поехать за Исабель Гарсия Д’Авила. Из всех знатных девиц он, воришка из Бирмингема, выбрал единственную королевской крови. Слухи об её отце, монаршем бастарде, были для него весомее любой родословной. Похлопал по бокам лошадей и улыбнулся, даже показав зубы. В предвкушении ласк омертвелый бутон его сердца раскрылся, словно цветок-хищник в джунглях. Гейт забрался в карету. Лошади понеслись, но пыль не поднялась за его повозкой. Ленивое эхо стука копыт не повторило.

Священник кашлем между псалмами старался вернуть внимание паствы, но те глазели на статуи вместо того, чтобы слушать, что жить нужно тихо, прилежно перебирать копытцами в связке с другими волами.

Шёлк и мешковина соединились. На нём остался запах французского мыла, на ней — воска и пота. Исабель шла на лай собак и дрожала. Кабра отправился по тропинке в свою мастерскую.
Но неделю спустя Исабель не появилась в обычном месте среди инжиров. В церкви Кабре сказали, что жена графа на воскресную службу не приходила. В понедельник у лавки со специями Франсишку поймал за запястье тощую Римму, служанку Гейта. Та за аметист, украденный с наряда святого Бенито, сказала, что Исабель родила в ночь на среду.
— Кричала, кричала и вдруг прекратила. Мы, внизу, подумали: разрешилась. Но утром в доме не было ни хозяйки, ни доктора, ни младенца. Гейт вернулся к обеду. Когда Доминика сказала ему, что постель хозяйке перестелила и положила в люльку сухой лаванды, тот исходил её плеткой.
— Где Исабель? — прохрипел Кабра.
— Я ничего не знаю. Гейт закрыл на ключ спальню хозяйки, мы туда не заходим. Сам всё время сидит в кабинете.
Римма повесила на локоть корзину, засунула аметист за щёку и засеменила к особняку. Кабра сел на мостовую, положил лоб на колени и завопил как гиббон, у которого застрелили самку.

Строить храмы надобно так-то и так-то, тут, на стене, нарисовать чёрта, что записывает имена грешников в длинный список. Там, наверху, изобразить ангела. В его списке непременно должен быть губернатор и сеньор, который пожертвовал землю под церковь. Прихожане любят глядеть на кровь и казни, потому на алтаре будет распятый Иисус, рядом — обезглавленный Иоанн Креститель. В боковой капелле поставим расстрелянного Себастьяна.

Иностранцев сделалось тысячи, миллионы. Заполонили меня и эти, в коричневых рясах. Лишь один из них произнес, меня увидев:
— Вот где живет Бог.
И улыбнулся. Метались чайки, ветер шумел лесом, за холмами вечернее небо спело гранатом. Он гладил всё взглядом, не мог оторваться.
Его я больше всех на себе любила. Дала ему посмотреть себя всю, а когда истекло его время, сохранила под круглым камнем с надписью «Давид Гимараиш».

Шаги настоятеля стихли. Послушник поглядел на небо: облака над землёй Бразилис были ленивыми и большими, не то что в родной Коимбре.
Вдруг ветер швырнул ему в ухо не то вой, не то песню. Давид поспешил на звук, прижался бровью к дверной щели: в сумрачной мастерской тощий негр снимал с дерева стружку и скулил, как щенок, которому телегой передавило лапу.
Давид открыл дверь, застыл на пороге. Не зная, как утешить страждущего, раскрыл книгу.
— Кто обопрётся на камень, не будет ни дрожать, ни сомневаться…
Кабра остановил стружку, поглядел на дверь и встретился глазами со своим камнем.

Кабра приоткрыл веки. Глаза кольнуло светом. Зубы стучали, шею стягивала сухая тина. Площадь Верхнего Салвадора шкварчала птицами, как сковородка.
— Замолчите, — просипел Кабра.
Хотел зажать ладонями уши, но поднять руки не вышло. Тяжёлые, они лежали вдоль тела, словно из них вынули кости, а в пустоту залили железо.

Солнце не появлялось. Ночные бабочки крали мёд из церковных ульев. Подземные реки то шумели, то затихали. Духи перекрёстков шептались, ожидая, пока пройдёт какой-нибудь одинокий путник. Кабра, вздыхая, дотачивал шестое предплечье с креплением-дыркой. Во время пасхальной процессии монах под платформой потянет за нитку, в самый неожиданный миг деревянный святой Пётр встанет и этой самой рукой перекрестит своих подопечных. Те в экстазе заплачут, упадут на колени, купят у священника очиститель для совести на последние деньги. Никаким мартинам-лютерам с их речами не разбить такой крепкий союз паствы и церкви.

Галанга молился, и Замби-Апунго снова помог ему, хоть на этой далёкой земле его могущество было не тем, что в родной саванне. Но Бог напрягся и сохранил племя: партию рабов из Конго целиком купил дон Аугусто и отвез в Минас-Жерайс, чтобы углубить свою драгоценную шахту Энкардидейру.

Пыталась задержать охотников за рабами зарослями, водопадами, обвалом камней — не получалось. Сильные, злые, они наступали на пятки моим голотелым. Чтобы подарить индейцам время, рассыпала в реке, на пути преследователей, блестящие крошки. Но едва те увидели золото, про индейцев забыли. Осушили русло, пустили воду новой дорогой. Перебирая камни, забрались вверх по реке в горы.

Индейцы уносили свои богатства всё дальше. На их следы не упало ни одной чужеземной тени. Меж тем в лесах, где раньше ступали лишь ягуары, двуногие прорубали себе дорогу, делали её шире и шире.

К белокожим, которые обшаривали мои реки, пещеры, добавлялись другие, привозили лопаты и кирки. Пригоняли в оковах людей чёрных. Все разом вгрызались в моё тело, как термиты в мягкую древесину. Когда находили очередной тайник, стучали, копали. Не останавливались, пока гора не делалась пустой, как сухая тыква. По холмам расползались новые города — Самана, Сан-Жоао, Конгоньяс. Моё золото и серебро, прозрачные самоцветы потянулись к берегам в сундуках, на повозках. Их грузили на корабли — так часть меня пропадала за океаном. Лишь немногое возвращалось в поклаже напудренной остроносой знати, да в мешочках, вшитых в одежду простолюдинов.