Обменивались друг с другом новостями на языке надломленных веток, укрывались щитами от дождя из ядовитых стрел, слушали, как подводные монстры чешут спины о кили лодок… Проживали каждый миг как последний — не это ли величайшее счастье?
Те, кто рядом, не греют, как синтетические свитера или самолетные одеяла.
Детские распашонки, колготки, носочки растянулись над моей головой не то намёком, не то упрёком.
Прижимая к груди сумку с бумагами, зашагала к бару. Там грела ладони над паром от кофе: холод, как и вода, нагрянул внезапно. Лес вдалеке волновался. Пальмы у церкви Бом-Жесуса уклонялись от молний. Птицы жались друг к другу на балке под крышей бара. Одна соседка напомнила другой о наволочках на балконе. От влаги соль собралась комками в солонке — донышке пивной банки.
Порыв ветра. Сквозняк захлопнул дверь. Повариха зашла за стойку и сказала бармену, что сырный хлеб не поднялся в печке.
— В дождь всё идет не как надо, — пробормотал мужчина.
Я подошла к окну: Ору-Прету становился серым. Запотевали стёкла. «Странно, по дому совсем не скучаю». Подумала о своей квартире: деревянный пол, белые стены, самая необходимая мебель — из экономии, а не любви к минимализму. «Если получится выгодно продать статуи Кабры, переберусь в квартиру побольше и к центру поближе», — но эта мысль не порхала бабочкой, а каталась по голове бильярдным шаром.
— В человеке, когда он страдает, не может быть прямых линий, — учил его Алейжадиньо.
Кабра понимал: его самого скрючила одна потеря и надломила вторая. Позвоночник напоминал змею в побеге. Глаза не желали глядеть на небо. Только на камень — который он строгал и за который держался; да в землю, чтобы считать шаги до мастерской, где ждёт теплая фейжоада.
Роза на пороге сняла ботинки, в одних чулках прошла по коридору до кухни. Услышала, что Гавилан говорит с кем-то. Сквозь заросший садик разглядела два силуэта. «Неужели не гость, а гостья?» С улыбкой ведьмы нырнула на кухню.
Кто-то считал дни до конца пути. Кто-то знал, что жизнь в дороге — лучшая из возможных жизней.
Но на путь домой у Вивиан не было денег. Она напросилась в помощницы к лекарю из Старого Света. Днём собирала, сушила, толкла в порошки травы. По вечерам, когда закрывалась аптека, шла в церковь, садилась на колени перед святой девой и умоляла сделать так, чтобы Марко О’Шейли, где бы он ни был, наелся плодов ядовитой атрофы или семян чилибухи.
В той церкви до последнего света трудился скульптор Лишбоа, превращал камни в лозы, завитки, силуэты. Не замечал ни прихожан, ни прихожанок, но рыжую Вивиан тяжело было не заметить.
— Когда Господь красил ваши волосы, разбрызгал на лицо краску, — крикнул он из-под потолка чужестранке.
Голос Лишбоа показался Вивиан таким мягким, что она уснула на нём, как на кровати. Посмотрела на мастера и улыбнулась впервые за три с половиной года. В тот миг Марко О’Шейли исчез из её мыслей, как исчезли в джунглях все, кто искал Пайтити.
В Вила-Рике странница первым делом направилась в еврейскую лавку и обменяла отцовский портсигар из слоновой кости на рейсы. Сняла дешёвую хижину на окраине за мостом, заварила стебельки руты, которая делает умнее и чувствительнее к обману. Пила настой по утрам, днями ходила от шахты к шахте, называла фамилию жениха, но ответа не получала.
— Ты куда? — спросили женщину.
— Обратно.
— Обратно всегда успеешь.
Нет вашей любимой цитаты из "Мария Фариса. Бразилис"? Добавить цитату