Марта Кетро. Горький шоколад. Книга утешений

Страх – это осень. Отчаяние – это зима. Тоска – Новый год.

И вот твоя душа лежит в серой пыли и не знает, прорастёт ли она цветами или просто сгниет, – и это всё вместо того, чтобы наслаждаться лучшим периодом своей телесной жизни.

Более того, я перестала ощущать красоту и пафос страдания, всё свелось к простому физиологическому вопросу – переживу следующую беду или нет? То есть либо умру, либо буду жить дальше, выбор невелик, и не из-за чего меняться в лице.

Одна из самых страшных вещей на свете, кроме искалеченных животных и ненужных детей, – это увидеть мельком, проходя мимо зеркала, собственное лицо во время приступа любви. Растянутое, сырое, вздрагивающее, не годное ни улыбаться, ни жить. Нужно запретить законом такое лицо, обращенное к другому человеку. Потому что редко кому хватит мужества вынести это зрелище, спрятать голову на груди (свою на твоей или твою на своей, в зависимости от соотношения роста) и сказать: «Ничего, ничего, потерпи, это пройдёт».

И только одно, говорят, невыносимо — жить рядом с тем, кого любишь. Потому что человек слаб уязвим и беззащитен перед лицом свершившейся любви.

Правда ли это, мне не известно.

Любовные трубы забиты сажей, но чистить незачем – больше не топим, потеплело, весна.

И сейчас, когда я вижу какую-нибудь девушку, которая с видом мессии несет своего лживого веселого парня, отпихивая ногами женщин, плюя на явное пренебрежение с его стороны, умудряясь как-то зарабатывать деньги, противостоять всему миру, да еще убеждать себя, что все правильно, – я понимаю: ее ведет не глупость или отсутствие гордости, а жесткая уверенность в неизбежном. Такие если приостанавливаются, то лишь чтобы родить – а потом идут дальше.

Жить с ним было затруднительно, а вот выкрикивать, выдыхать, выцеловывать — легко.

Недавно подумала, что в тридцать лет у женщины самая старая душа. Подростковая энергия растрачена, а детские комплексы никуда не делись. Юность прошла, а зрелость, с её уверенностью и силой, так и не наступила: кажется, следом сразу старость.

Я вам сейчас ужасное скажу (только вы никому не говорите, а то погубите меня): я очень-очень сильно люблю мужчин. Таких – взрослых, больших, волосатых, которые пахнут мужчиной. И молодых люблю, которые цветами и молоком. А женщин – нет. Они же все дуры, дуры, а которые не дуры, те истерички. А те редкие, что не дуры и не истерички, те уводят моих любовников, а я потом плАчу.

Если крепко любишь, можно простить ложь. Когда любишь очень сильно, то ничего и прощать не надо.

Весной неприлично плакать, хочется одеться в лед и ступать, по возможности не соприкасаясь с тающей землей. Хочется писать только за деньги. Я бы сейчас даже любила только за деньги, но за любовь мне никто не платит, этот мой товар не пользуется таким спросом, как слова.

– я вдруг совершенно точно поняла,
что если сейчас
появится кто-нибудь,
способный снова спросить у меня так же,
как он когда-то —
«ты умрешь за меня?»,
я, пожалуй, отвечу —
«умру. умру. умру».

Каждый раз, оказываясь на границе своего горя (потому что именно это-горе), она списывает всё на фазы луны, ПМС или время года.

А бывает ожидание любви, состояние «невесты», как я его называю. Сидит дева, ждет неизвестного Жениха, глаз от окна не отводит, попу от лавки не отрывает — вдруг прямо сейчас судьба мимо пройдет? Она и проходит — по другой улице.

Иногда женщина ждёт, чтобы не жить. Пока ты стоишь у крыльца, пока зажигаешь свечу в окне, кажется, что и время остановилось. Не взрослеешь, не меняешься, не стареешь. И жизнь вроде не зря, ведь ты на службе, под честное слово, данное по собственной воле, на посту, когда уже и вечер, и ночь, и снова утро, и лето прошло, и снег лёг.