Любить музыку, наверное, также, как и привыкать к такому. Когда плохо, только она меняется, подстраивается под ритмику скорби и печали. И ей совсем не хочется плакать, нет.
Она просто глядит и лечит. Но самое главное, наверное, самое у Агнис Гротте любимое: она остается, зыбкая, порой ревнивая, порой холодная, с красными венками, с пушистыми волосами, со скулами тонкими, вырисованными. Остается.
И ведь ни одна из них не знает, что дорогу находят лишь те, кто гасит свет.
Элиан Морель в ответ лишь гордо молчал. Не будь сейчас в нем хотя бы щепотки терпения, он бы точно вскочил и закатил драму, состоящую из нескольких актов. И все они бы подчеркивали его неудержимый, воистину омерзительный характер, который всегда сводился к одному из двух: либо к судорожной истерике, либо к томному молчанию.
Второе было страшнее всего. Он умел молчать точно так же, как горы. Как эти вечные сонные замки, тонущие в непрозрачных банках божественного существа, божественного презрения. Как, быть может, грифельные спины Его архангелов, мертвых архангелов, которым пообещали льняные простыни света, примыкающие к морщинистым лицам, и теперь уже вкушающие прелесть дождевых червей, лезущих в глотку и сырой земли, которая, по делу, напрасна. Но они толстокожи. Не пропускают ветки, ветер, смог, снег в свою, главное, душу. Не издавая ни звука. Не смотря в глаза, смотря уже куда-то, откуда идет жизнь и мягкая лава. Изводящая, как навязчивая музыка, но в танец под нее не войдешь.
(Если приглядишься, увидишь, как Боженька тащит их за шкирку вглубь, и как дрожат они чуть ли не каждый раз, когда им снятся кошмары. А вот Элиану Морелю, в отличии от них, не снится ни-че-го).