Конечно, наше прошлое — это наши личные переживания, это — наше личное достояние. Но умереть, не передав его другому, жалко. Я тоже в большей или меньшей мере думал так. Только мне казалось, что лучше похоронить свои переживания вместе со своей жизнью, чем отдавать их тому, кто не может их вместить.
В глубине же души думал: единственный человек в мире, которого я так люблю, и тот меня не понимает. И от этого мне делалось грустно.
Человек ведь неизвестно, когда умрёт. И если что хочешь сделать — нужно делать пока жив.
— Когда я говорю, что не доверяю, это не значит, что одному только тебе. Я вообще не доверяю людям.
— Значит, вы не доверяете и вашей супруге?
— Я не доверяю самому себе. И если я не могу доверять даже себе самому, как же я могу доверить кому бы то ни было?
— Если вы такого мнения, то кто угодно... надёжных людей вообще нет?
— Это вовсе не мнение... Я это испытал. Испытал и был поражён. И мне стало страшно.
Вероятно, все, бывающие у себя дома в семействе на каникулах, переживали такое же состояние: неделя — еще ничего, тебе рады и за тобою ухаживают; но переходишь этот предел, и пыл домашних остывает, в конце концов им становится все равно, существуешь ты или нет: с тобою начинают обращаться уже кое как.
Терпи меня таким, как я теперь — скучным, чтобы не терпеть меня потом, в будущем, скучным ещё более.
У людей, постоянно соприкасающихся друг с другом и слишком друг другу близких, утрачивается то чувство нового, которое создаёт стимулы, необходимые для любви. Подобно тому, как почувствовать аромат можно только в тот миг, когда начинает подыматься первый дымок в курильнице; подобно тому, как ощутить вкус вина можно лишь в первый момент, когда его только начинаешь пить, так и в любовном стремлении: острый момент бывает только временным. Чем больше привыкаешь, тем сильнее становится привязанность, тем слабеет постепенно нерв самой любви.
Мать считала меня ещё ребёнком. И у меня, по правде говоря, иногда возникало чувство, будто я ребёнок.