Николай Эрдман. Самоубийца

Ты это что же, Мария, думаешь: если я человек без жалованья, то меня уже можно на всякий манер регулировать?

— Гражданин Подсе­кальников. Жизнь прекрасна.
— Я об этом в «Известиях» даже читал, но я думаю – будет опровержение.

Жизнь разбита, а плакать некому. Мир… Вселенная… Человечество… Гроб… и два человека за гробом, вот и все человечество.

— Посмотрите на нашу интеллигенцию. Что вы видите? Очень многое. Что вы слышите? Ничего. Почему же вы ничего не слышите? Потому что она молчит. Почему же она молчит? Потому что ее заставляют молчать. А вот мерт­вого не заставишь молчать, гражданин Подсекальников. Если мертвый заговорит. В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый. Я пришел к вам, как к мертвому, гражданин Подсекальников. Я пришел к вам от имени рус­ской интеллигенции.
— Очень рад познакомиться. Садитесь, пожалуйста.
— Вы прощаетесь с жизнью, граж­данин Подсекальников, в этом пункте вы правы: действи­тельно, жить нельзя. Но ведь кто-нибудь виноват в том, что жить нельзя. Если я не могу говорить об этом, то ведь вы, гражданин Подсекальников, можете. Вам терять теперь не­чего. Вам теперь ничего не страшно. Вы свободны теперь, гражданин Подсекальников.

Раньше люди имели идею и хотели за нее умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники.

— Завтра в десять часов начинаются проводы, ну а ровно в двенадцать вы тронетесь в путь.
— В путь? Куда?
— Затрудняюсь сказать. В никуда… в неизвестное… Будем ждать…
— Я дороги не знаю, дорогие товарищи.

— Мы сейчас провожаем Семена Семеновича, если можно так выразиться, в лучший мир. В мир, откуда не возвращаются.
— За границу, наверно?
— Нет, подальше.

Много лет просидела интеллигенция на проле­тариате, много лет просидела она на нем. Все высиживала, все высиживала, наконец высидела. Пролетарии вылупились из яиц. Ухватили интеллигенцию и потащили к реке. «Я ваша мама, – вскричала интеллигенция. – Я сидела на вас. Что вы делаете?» – «Плыви», – заревели утки. «Я не пла­ваю». – «Ну, лети». – «Разве курица птица?» – сказала интеллигенция. «Ну, сиди». И действительно посадили.

В чьей смерти я повинен, пусть он выйдет сюда.

— Тише… Слышишь…
— Нет… А ты?
— И я ничего не слышу.

Отец Елпидий. Плачьте, плачьте, вдова Подсекальникова. Обнимите детей своих и взывайте с рыданием: «Где ваш папочка? Нету папочки. Нету папочки и не будет».
Александр Петрович. И не было.
Отец Елпидий. Чего?
Александр Петрович. Папочки не было, я говорю.
Отец Елпидий. Почему?
Александр Петрович. Потому что деточек не было.
Отец Елпидий. Не было. Вот так фунт! Ничего не поделаешь— промахнулся. Нету папочки, значит, и не было. Плачьте, плачьте, вдова Подсекальникова...
Аристарх Доминикович. Лучше после об этом, отец Елпидий. Дайте я. Дорогая Мария Лукьяновна, разрешите мне обратиться к вам с маленькой просьбой от имени русской интеллигенции. Муж ваш умер, но труп его полон жизни, он живет среди нас, как общественный факт. Давайте же вместе поддерживать эту жизнь. Я кончил. А теперь, Генриетта Степановна, приступите, пожалуйста, к вашим обязанностям.
Модистка. Пардон, мадам. Мадам интересуется обыкновенной соломкой или рисовой, или, может быть, мадам интересуется фетром? Вот опять же вполне элегантная шляпа для похорон.
Мария Лукьяновна. Ничего мне не нужно... зачем это... боже мой...
Маргарита Ивановна. Вы напрасно, Мария Лукьяновна, так относитесь, погребение будет довольно шикарное, для чего же вам выглядеть хуже всех.
Серафима Ильинична. Да откуда шикарное, Маргарита Ивановна? На какие шиши нам его хоронить?
Александр Петрович. Вы об этом не думайте, Серафима Ильинична. От преданья земле до пошивки траура — все шиши эти люди берут на себя.

Портниха. Может быть, мы приступим к примерке, сударыня?
Мария Лукьяновна. Не могу я... не троньте меня... товарищи.
Аристарх Доминикович. Слез не надо, вдова. Муж ваш умер героем — о чем же вы плачете?
Мария Лукьяновна. Жить-то как же мне... господи...
Аристарх Доминикович. Я скажу вам на это, Мария Лукьяновна: живите так же, как умер ваш муж, ибо умер он смертью, достойною подражания.

Портниха (снимая мерку). Длина переда сорок один.
Аристарх Доминикович. Один, совершенно один, с пистолетом в руках, вышел он на большую дорогу нашей русской истории.
Портниха (снимая мерку). Длина зада девяносто четыре.
Аристарх Доминикович. Он упал на нее и остался лежать...
Серафима Ильинична. Где остался лежать?
Александр Петрович. На дороге истории, Серафима Ильинична.
Серафима Ильинична. Это где же такое? Далеко от нас?
Александр Петрович. Да, довольно порядочно.
Аристарх Доминикович. И остался лежать страшным камнем всеобщего преткновения.

Портниха. Или, может быть, вы обожаете рюшики?
Аристарх Доминикович. Пусть же тот, кто шагает по этой дороге, Мария Лукьяновна, споткнется сегодня о труп Подсекальникова.
Модистка. Вот прекрасная шляпка фасон фантази, можно сделать из крепа поля колокольчиком.
Аристарх Доминикович. И когда он споткнется, Мария Лукьяновна, он, конечно, посмотрит под ноги, и когда он посмотрит под ноги, он, конечно, увидит нас. И мы скажем ему...
Модистка. Разрешите прикинуть на вас, сударыня.
Аристарх Доминикович. Вы, шагающий по дороге истории государственный муж и строитель жизни, посмотрите поглубже на труп Подсекальникова.
Серафима Ильинична. Глубже, глубже.
Маргарита Ивановна. И набок.
Модистка. Вот так. Восхитительно.

Аристарх Доминикович. И тогда он посмотрит и спросит нас: «Что же он означает, сей труп Подсекальникова?» И мы скажем ему: «Это наша рецензия на вашу работу».