Ольга Брилёва. По ту сторону рассвета

Не бойся смерти, сынок. Пока ты есть — ее нет. Когда она придет — тебя не будет.

Здесь же был и Сильмарилл — на бронзовом треножнике для ламп, он сиял, как... Кейрн не нашел слов. Этот волшебный блеск был подобен всему, что дает жизнь и радость — живому огню, солнцу, звездам и радуге — и ни на что не похож. Ничто из виденного прежде, не могло сравниться с этим светом — но все можно было с ним сравнить. Это было чудо, это было сияние нездешнего мира — но чем-то знакомое и родное до боли в груди. Так, не видя океана, нельзя его представить себе, но увидев, понимаешь, что все озера, реки и ручьи — отражения и подобие океана... Ради этого стоило жить.
Но стоило ли умирать?

Он готовился увидеть Берена мертвым, пытался заранее представить себе его безжизненное лицо — и не мог. Чье воображение способно представить застывшее пламя? Сколько он помнил лицо сына Барахира — оно всегда было живым и страстным, как огонь.

Король Элу плакал. Все плакали, с отстраненным удивлением умирающего заметил горец. Странное дело: ему одному совсем не хотелось плакать над своей потерянной жизнью. Она была не очень длинной — но славной. «Хорошо, да мало!» — сказал бы старый Мар-Реган, обтирая усы и бухая чашкой о стол.

Не все можно оправдать Клятвой, и не все можно искупить, а ты так неколебимо уверен в своей правоте, что вот-вот перейдешь черту, за которой нет пути назад. И то, что тебя ждет за этой чертой — ужасней всего, что ты себе представлял. От того, кем ты был, кого твои друзья могли любить и уважать — ничего не останется, лучшее в тебе будет кричать от боли, а худшее — стремиться приумножать эту боль. Разорванный пополам внутри самого себя, ты станешь катиться от плохого к худшему, стремясь удавить голос своей совести вместе с той половиной тебя, что еще жива; и когда тебе это удастся — будет готов еще один новобранец для Моргота.

— Каким предательством ты купил Камень?
— Если бы оно было так, сын Феанаро, я бы взял с собой пять сотен стрелков и велел вас перебить, едва увидев — хотя бы ради собственного спокойствия и спокойствия моих детей. Не там ты ищешь предательство, Куруфинвэ. Если уж тебе так охота поглядеть на того, кто для предательства как следует созрел, разверни щит и посмотрись в него.

Я боюсь только одного: умереть таким, чтобы и в вечности страдать в неволе. А больше ничего бояться не надо. То есть, ты, конечно, не запретишь своему сердцу биться чаще, а мышцам — дрожать перед лицом опасности, но это ведь никогда не заставляло тебя бежать от опасности, верно? Ты принимаешь ее — и это делает тебя свободным.

Брегор боится, что меня убьют — а я боюсь, что приду к людям, с которым рос, сражался, радовался и скорбел... Приду, а на меня их глазами глянет Моргот.

Он в испуге отбросил Сильмарилл — и Камень до середины увяз в грязном песке. Берен тут же ощутил стыд.
— Боги, боги, какой же я дурак. Камень обличает мое сердце — а я отбрасываю Камень вместо того, чтобы вырвать и отбросить сердце...

— Я прав, — еле ворочая языком, проговорил человек.
— Ты прав, — мертвым голосом сказал Моргот, швыряя его об пол, вышибая дыхание. — Только знаешь, это тебя не спасет. Это еще никогда никого не спасало.

— Не предки делают человека доблестным.
— Верно, — согласился Берен. — Но память о доблестных предках не позволяет быть трусом.

Лютиэн улыбнулась и свободной рукой вынула из своей вышивки иглу.
— Посмотри, сестра, — нитка тянется за ней. Сама по себе она не может создать узора на основе, не может соединить плечо и рукав — ибо неспособна проколоть ткань; но и игла без нее ничего не вышьет и не сошьет.
— Ты знаешь, куда он пойдет, — проговорил Келеборн. — Ты знаешь, что оттуда нет возврата.
— Куда игла, туда и нить, лорд Келеборн.