Рэй Брэдбери. Кладбище для безумцев

— Крамли?
— Что?
— Я люблю тебя.
— Такая любовь в рай не приведет.
— Нет, — согласился я, — зато проведет сквозь тьму.

Ничему не верь в ночь Хеллуина.

Наконец он повернулся и посмотрел на меня: глаза его горели, а душа проступала на щеках и губах ярким румянцем.

— Начинаешь меня ненавидеть?
— Нет. Удивляюсь, как я мог, зная тебя столько лет, так и не узнать тебя.

И со временем я пришил себе эту улыбку. Я защищаю истинный мир фальшивой улыбкой.

Она хлопнула дверью и уехала. Почти тут же меня наполнило чувство одиночества. Словно Рождество ушло от меня навсегда.

Это приводит меня в уныние. Баюкающее сюсюканье среди всеобщей тупости. Просто есть несколько наивных дурачков, портящих весь вид своими срезанными розами, и на фоне этих натюрмортов лишь еще больше становятся заметны обитатели трущоб, ничтожные червяки и ублюдочные гады, благодаря которым крутятся невидимые шестеренки и мир летит в пропасть. Я давно решил: раз уж континенты — всего лишь слежавшаяся грязь, куплю себе немереных размеров сапоги и вываляюсь в этой грязи всласть, как ребенок. Но это же смешно: нас заперли на этой дурацкой фабрике. Я хочу посмеяться над этой махиной, а не быть ею раздавленной.

Мужчина целует руку Констанции. На что она отвечает:
— Вкус начинается с локтя!

А мурашки и в самом деле ползают.

Не трогай за живое. У меня собачий нюх, но гордость, как у кошки. Берегись, Смерть.

Это было как бальзам на душу — поговорить о чем нибудь дурацком, бессмысленном, нелепом: безумие, выбивающее из меня мое собствнное крепчайшее безумие.

— А как же все эти люди две тысячи лет назад слушали и ничего?
— У них не было часов, Иисус.
— Вeрно. Лишь солнце, медленно плывущее по небосклону, и бесконечные дни, чтобы сказать самое важное.

Молчание было мне ответом на мое молчание.

Жизнь — как нижнее белье, ее надо менять дважды в день. Вечер закончился, я хочу его забыть.

Ты — это каждый раз... больничный на трое суток.

Не волнуйтесь. Страх приходит потом, когда в три часа ночи я вспоминаю о вас.