Соломон Волков — цитаты из книг автора

Жизнь человека — это путь от одной точки к другой. И в промежутках между этими двумя точками человек живет в поисках гармонии. Не так просто её найти, но музыка помогает.

Скрипка как живое существо: она ревнива, она обидчива на невнимание — тогда она скрипит, расстраивается, переживает, кряхтит, болеет, у неё начинается насморк, у неё лопаются струны. Она может умереть.
Моя скрипка — это моя прекрасная дама со всеми достоинствами и слабостями. Не понимаю, почему у французов скрипка мужского рода. Ну да много разных странностей в мире существует.

... Русские артисты оставляют свою кровь на сцене <...> в отличие от многих западных, для которых сцена — это только часть работы. Я не очень люблю с чужими оркестрами работать, особенно в Америке. Они, конечно, играют кристально чисто. Я даже однажды не выдержал, спросил: «Как вы так чисто играете, интонационно точно, выверенно, баланс прекрасный?» Мне удивленно отвечают: «Так мы же профессионалы.» Но в среде американских музыкантов не принято оставлять слишком много эмоций на сцене, выкладываться перед аудиторией. Они считают, что профессионализма вполне достаточно. В этом колоссальная разница между американскими и русскими оркестрами.

Дирижёр — почти математик. Ему надо быть предельно точным и расчётливым. Ещё дирижёр — вдохновитель, миротворец, наставник. Но самое волшебное случается, когда внедрение в личность композитора настолько глубоко, что ты чувствуешь себя сочинителем этой музыки.

— ... В какой-то момент у тебя наступил определённый кризис в твоём общении со скрипкой. Всё более укрепляясь как дирижёр, ты начал сомневаться в своём таланте скрипача-солиста.
— Каждого честного художника такие мысли посещают. И не раз. Даже такой гений, как Шостакович, писал: «Я чувствую себя серым и никчемным композитором». Потому что мы видим, что совершенство недосягаемо, оно ускользает за линию горизонта, а мы лишь стремимся к нему, нередко откатываясь назад. Покорённая вершина — возможно, всего лишь последний шаг перед спуском. Так бывает...

Крафт, кстати, обращал внимание на то, что Стравинскому — как и многим русским — было присуще мрачное выражение лица. Задумавшись над этим наблюдением иностранца, я подумал — не фонетика ли русского языка тому виной?
Музыка необыкновенно связана с языком, мелодика русского языка, его ударения, фразировка явственны, когда мы слушаем Чайковского или Рахманинова. Наше ухо ощущает, когда иностранец дирижирует Чайковского, потому что он иначе слышит мелодику языка.
И в этой, на взгляд европейца, суровости и хмурости русского человека, о которой поминал Крафт, скрывается фонетическое отличие. По-английски мы соглашаемся — yes, of course, по-французски — oui, и губы сами расплываются в улыбке. По-русски — «да, конечно», — и лицо само собой вытягивается. В романе «Французское завещание» живущего во Франции русского писателя Андрея Макина (он получил за него Гонкуровскую премию) упоминается фотограф, рассматривающий старинные фотографии из своего сундука. Он удивлен, что у всех женщин на этих черно-белых фото удивительно мягкая улыбка. Оказывается, его предшественник фотограф просил женщин сказать слово petite pomme – по-французски, «маленькое яблоко». Если бы он попросил сказать «яблоко» по-русски, никакой загадочной улыбки бы не вышло.

Но есть, говорит она, и другой вариант поведения: дать трагедии полный ход на себя, дать ей себя раздавить. Как говорят поляки, «подложиться». И ежели ты сможешь после этого встать на ноги — то встанешь уже другим человеком. То есть принцип Феникса, если угодно.

Он, в отличие от Гитлера или Муссолини, не пугает. Те кривляются, дергаются, буйно жестикулируют, пытаются «завести» толпу чисто внешними актерскими приемами. А Сталин ведет себя сдержанно, спокойно. И от этого его поведение гораздо более убедительно.