Стивен Фрай. Автобиография: Моав – умывальная чаша моя

... ложные воспоминания бывают порою намного точнее запротоколированных фактов.

И что же мне делать дальше, спросил я себя?
И сколько еще времени я буду спрашивать себя, что мне делать дальше, как будто я – это не я, а кто-то еще, посторонний человек, вглядывающийся в меня с недоумением и любопытством?

Если моим демонам придется покинуть меня, боюсь, с ними улетят и мои ангелы.

Кара за грехи, несомненно, есть блюдо съедобное, только когда оно свежо и еще не остыло. Старые же грехи, обиды и счеты стынут, скисают и приводят к самому жуткому несварению.

Если подумать как следует, я не могу сказать, что у любви вообще есть какая-то цель, тем она и хороша. Секс может быть целью – в том смысле, что он дает тебе утешение, а иногда и ведет к продолжению рода, – а вот любовь, как, по словам Оскара, и любое искусство, совершенно бесполезна. Именно бесполезные вещи и делают жизнь достойным, но также и опасным препровождением времени: вино, любовь, искусство, красота. Без них жизнь безопасна, однако особой траты сил не заслуживает.

— Только не надо мне ум свой показывать, мальчик.
— Очень хорошо, сэр. Вам какую глупость лучше показать, сэр? Полную или вполне достаточную?

Интуицию он не отвергал. Он понимал, что это часть нашей оснастки, что с ней связана восприимчивость, которую он ценил и в себе, и в других. Но понимал он и то, что она способна всех нас обращать в танцующих дервишей и что человек, который верит в правоту чего-либо лишь потому, что ощущает эту правоту нутром, не так уж далеко ушёл от человека, который верит в авторитет полицейской дубинки.

[Он] отвергал авторитет, не доверял интуиции. Вот почему утрата его столь непоправима... Если вы говорили ему: «Это безусловно верно, так говорят все знатоки... Так говорит Гитлер, так говорит Маркс, так говорит Христос и даже «Таймс» говорит так», он отвечал: «Да? Интересно. Давайте разберёмся». Он разбирался сам и вас заставлял разбираться. И вы начинали понимать, что влиятельное мнение может пользоваться влиятельной поддержкой и, однако же, оставаться вздором...

Обострённое самосознание, отстранённость, неспособность присоединиться к кому бы то ни было, физическая стеснительность и неприязнь к себе — всё это вовсе не плохо. Эти бесы были также и моими ангелами. Без них я никогда не попытался бы укрыться в языке, в литературе, в игре ума, в смехе — во всех этих сумасшедших глубинах, разорвавших меня на части и собравших снова.

Палки и камни могли бы, конечно, сокрушить мои кости, однако наибольшую боль мне доставляли слова. Кости срастаются, да еще и крепче становятся ровно в том месте, в котором срослись; раны душевные гноятся и ноют десятилетиями, открываясь от тишайшего шепота.

— Я намереваюсь сделать предсказание.
— Сэр?
— Вы далеко пойдёте.
— Как это, сэр?
— Да уж поверьте мне. Вы пойдёте очень далеко, очень. Я, правда, не могу сказать, куда вы в итоге придёте, в Вестминстерский дворец или в Уормвудскую тюрьму.

Быть может, я и вправду обладал храбростью определённого толка. Чтобы обманывать, врать, изворачиваться и грешить, тоже требуется храбрость. И даже большая, чем та, с которой касаешься проволоки с током.

Обыкновение занимать агрессивно-оборонительную позицию в отношении тех качеств, которые кто-то мог счесть слабостью, стало одной из отличительнейших черт моего характера.

Мы говорим о бессердечии детей. «Дети бывают такими жестокими», — говорим мы. Но жестоким может быть только тот, кому есть дело до других. Дети же в их отношении с другими и невнимательны, и беспечны.

Ничто из того, о чём ты молишься — таков непреложнейший и неприятнейший закон жизни, — не приходит к тебе во время молитвы. Хорошее неизменно запаздывает. Теперь я плавать умею.

Я отношусь к монархии и аристократии как к кривому носу Британии. Иностранцы находят наши старинные глупости своеобразными, мы же считаем их смехотворными и полны решимости найти как-нибудь время избавиться от них. Боюсь, когда мы от них избавимся, а я полагаю, мы это сделаем, нам придётся испытать глубокий психологический шок, сопряжённый с открытием, что в результате мы не стали ни на йоту более свободной и ни на унцию более справедливой в общественном отношении страной, чем, скажем, Франция или Соединённые штаты.