– Например, сейчас идет весьма интересный спор о природе греха.
– И что они думают? Резко осуждают?
– Не так все просто. Этот вопрос нельзя разложить на черное и белое. В нем много оттенков серого.
– Ерунда.
– Прошу прощения?
– Серый цвет – это тот же белый, только грязный. Ты не знаешь элементарных вещей, я поражена. А грех, молодой человек, – это когда к людям относятся как к вещам. Включая отношение к самому себе.
– Боюсь, все гораздо сложнее…
– А я не боюсь. Потому что не сложнее. Когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, это значит, они боятся, что правда им может не понравиться. Люди как вещи, с этого все и начинается.
– Но есть ведь куда более серьезные преступления?
– Однако все начинается с того, что о людях начинают думать как о вещах…
Редкая птица способна вести себя в клетке более спокойно, чем ланкрский ухтыястреб, он же мученик бородатый. Это плотоядная птица, пребывающая в вечных поисках возможности стать вегетарианцем. Большую часть времени ухтыястреб, но, когда совсем подводит желудок, он предпочитает спокойно сидеть на ветке и ждать, пока кто-нибудь умрет. Перед тем как погрузиться в сон, мученик бородатый покрепче обхватывает ветку когтями, после чего переворачивается вниз головой – и спокойно дремлет. Ходжесааргх разводил этих птиц лишь потому, что встречались они только в Ланкре, а еще ему нравилось их оперение. Но все заслуживающие уважения сокольничие соглашались с тем, что поразить дичь при помощи ухтыястреба можно одним-единственным способом – если метнуть им из пращи.
Всемогучий Овес, часто моргая, смотрел на матушку поверх сложенных для молитвы рук. Затем он украдкой покосился на топор.
– Ты не успеешь, – сказала матушка, не двигаясь с места. – Если уж собирался использовать его, надо было заранее брать в руку. Молитва – это, конечно, хорошо. Она иногда помогает привести мысли в порядок. Но топор есть топор, во что бы ты ни верил.
– Вижу, ты много размышлял, Ходжесааргх.
– Спасибо, госпожа Ветровоск.
– Жаль, так ни до чего и не додумался, – продолжила матушка.
– Пророк Брута завещал: «Да будет десять тысяч голосов», – пояснил священнослужитель. – Иногда мне кажется, что он имел в виду, мол, лучше спорить между собой, чем казнить неверующих огнем и мечом. Все так сложно. – Он вздохнул. – К Ому ведут сотни путей. К сожалению, мне иногда кажется, что на большинстве из них кто-то разложил грабли. Вампир был прав. Мы утратили свой огонь…
– Но вы жгли на нем людей!
– Знаю… знаю…
Рука взлетела в воздух, на полпути развернулась, пальцы согнулись, чтобы удобнее было драть и царапать лицо…
Однако он оказался быстрее и перехватил ее руку.
– Молодец, – похвалил он, рассмеявшись. А второй рукой он перехватил ее второе запястье.
– Мне нравятся женщины с характером!
Однако руки у него закончились, тогда как в резерве у Пердиты еще оставались колени. Глаза Влада закатились, и он издал едва слышный звук, больше похожий на «гхны…»
– Великолепно! – прохрипел он, складываясь пополам.
Их отношения можно было сравнить с химической реакцией, которая, как правило, заканчивается эвакуацией всего здания.
Обычно я избегаю физических методов воздействия, но они позволяют экономить время, которое тратится на всякие бесполезные споры.
– Послушай, в любом человеке живет частичка, которая хочет поступать так, как ты поступать не смеешь, и думать о том, о чем ты даже боишься задуматься.
Нянюшка ответила бессмысленным взглядом.
– Ну, например… – попыталась объяснить Агнесса. – Сорвать с себя одежду и голышом побегать под дождем?
– Ага, тут ты абсолютно права, – согласилась нянюшка.
– Думаю, Пердита – это такая частичка меня.
– Правда? А у меня такой частичкой была я сама, – пожала плечами нянюшка. – Главное – не забыть, где одежду оставила.
Выбирать… Всегда приходится выбирать.
Она вспомнила того мужчину из Шпакли, который убивал детишек. Одного взгляда хватило, чтобы увидеть в его голове вину, извивающуюся алым червем. А потом она привела людей на его ферму, указала место, где нужно копать, а он упал на землю у ее ног и принялся молить ее о снисхождении, говорил: дескать, был пьян, всё эта проклятая выпивка…
Зато она поступила абсолютно трезво. «Ты закончишь свою жизнь в петле», – вот что она тогда сказала.
И его утащили и вздернули на пеньковой веревке, а она все это видела, потому что должна была смотреть, должна была ему, а он проклинал ее, что было несправедливо, ведь он ушел чисто, односельчане просто не посмели ослушаться, иначе все было бы куда страшнее, и она глядела и видела, как над ним нависает тень Смерти, после чего за спиной Смерти возникли какие-то маленькие светящиеся фигурки, а потом…
Кресло, раскачиваясь взад-вперед, громко скрипело в темноте.
Крестьяне ликовали, ведь справедливость восторжествовала, и тогда она, потеряв терпение, велела всем разойтись по домам и молиться богам, в которых они верили, дабы подобное никогда не случилось с ними. Самодовольная рожа торжествующей добродетели почти так же ужасна, как лицо разоблаченного порока.