Почти все одуванчики уже превратились из солнц в луны.
Если скрипичная струна может страдать, я страдал как струна.
Мой мир был расщеплен. Я чуял присутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим.
— Это была моя Ло. А вот мои лилии.
— Да, да. Они дивные, дивные, дивные.
День умирал, я уже катил по шоссе под мелким дождиком, и, как бы деятельно ни ездили два близнеца по смотровому стеклу, они не могли справиться с моими слезами.
Гумберт уезжает из нового дома Лолиты, и он не в силах справится с воспоминаниями.
В тамошней гостинице у нас были отдельные комнаты, но посреди ночи она, рыдая, перешла ко мне и мы тихонько с ней помирились. Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти.
Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.
Её внутренний облик мне представлялся до противного шаблонным: сладкая, знойная какофония джаза, мороженое под шоколадно-тянучковым соусом, кинокомедия с песенками, киножурнальчики и так далее – вот очевидные пункты в её списке любимых вещей.
Внезапно мы оказались влюблёнными друг в дружку — безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы даже добавил безнадежно...
Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них <…>. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадёжный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса её нет в этом хоре.
Я переходил в течение того же дня от одного полюса сумасшествия к другому.