Всеволод Нестайко. Тореадоры из Васюковки

Мы какое-то мгновение колебались, вспомнив условия стрелять «только по неживым целям». Но потом решили, что и Стёпа Карафолька, и Антончик Мациевский, и Гришка Сало, и даже Вася Деркач по характерам своим абсолютные трупы, и поэтому целиком подходят под рубрику «неживые цели».

Ми якусь хвилю вагалися, згадавши умову стріляти «тільки по неживих цілях». Але потім вирішили, що й Стьопа Карафолька, і Антончик Мацієвський, і Гришка Сало, і навіть Вася Деркач за характерами своїми абсолютні трупи, і тому цілком підпадають під рубрику «неживі цілі».

Не любили мы Кнышей. Независимо даже от их шпионской деятельности. Просто так не любили. Несимпатичные они какие-то были.
Кнышиха — широкоплечая, костлявая, и, хоть не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговицах, а нос, или, как говорил тракторист Грыць Чучеренко, «румпель», просто огромный и похожий на топор.
Если бы это не на самом деле, я бы даже не поверил, что у женщины может быть такая огромезная носяра.
У Кныша, наоборот, нос был маленький, как дулька. Зато волосатый был Кныш страшно. Руки, ноги, плечи, грудь, спина — всё-всё было покрыто густыми рыжими волосами, грубыми, как проволока. Даже в ушах было напихано этих волос, и торчали они, как клочья (странно было, как до Кныша доходили звуки, не запутываясь в этих клочьях). И из носа торчали тоже, и на переносице росли, и даже на кончике носа.
Мало того, что волосатый, Кныш был ещё какой-то мокрый — как сырая стена в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца, рукой, и меня аж передёрнуло. Бр-р!
И ещё — когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть. Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.

Вы не были на нашей бахче? О-о! Тогда вы ничего не знаете. Такой бахчи нет нигде. Точно! Конца-края не видно. От горизонта до горизонта. И арбузов — тысячи, миллионы... И все полосатые. Как тигры. Тысячи, миллионы тигров. Я живых видел в цирке. В Киеве. Но то разве тигры? Вот дед Салимон — бахчевод наш — вот это тигр! Ох и бьётся! Как влупит своей костлявой рукой по штанам — два дня чешешься. Он почему-то не любил, когда мы воровали арбузы с бахчи. Он любил, чтобы мы просили. А мы не любили просить. Не так вкусно.

Слушай, может, ты не кукурузу, может, ты пуговицу посадил, чтоб штаны выросли?

Слухай, може, ти не кукурудзу, може, ти гудзика посадив, щоб штани виросли?

Ну всё! Гибель! Сейчас дед подбежит, увидит, что мы натворили, увидит эту гору разбитых арбузов, размахнётся и — палкой мне по кумполу. И будет на один разбитый арбуз больше. Будет мне гробница... Пирамида...

Зрители!... Ох, зрители! Гром на вашу голову! Ещё совсем недавно были такие милые, такие близкие хорошие люди, которые всегда могли помочь, посочувствовать, поддержать. Николай Иванович, дед Варава, дед Салимон, заведующий клубом Андрей Кекало, тётя Анна, баба Маруся, Гриша Чучеренко, папа, мама. Они за тебя в огонь и в воду — куда хочешь!
А теперь... Даже родная мама теперь не мама, а зритель.

Если бы в этот вечер какой-то злодей забрёл в наше село, он мог бы спокойненько, не прячась, подряд выносить всё из домов и, не торопясь, грузить на воз или что там у него ещё было бы... Дома не только ни души не осталось — даже собаки сбежались со всего села к клубу и устроили тут свои собачьи вечерницы.
Да что там говорить, когда даже стосемилетняя баба Трындычка, прапращурка нашего зоотехника Ивана Свиридовича, про которую дед Салимон говорил, что она «уже начала второй вираж», что у неё скоро снова будут резаться зубы и что она никогда не умрёт; к которой приезжали аж из Киева, чтобы узнать, чего это она так долго живёт (а мы с Явой точно знали: из-за того, что она полынь — божье дерево — ест, мы сами видели; мы и сами пробовали ту полынь есть, но на второй день бросили — горькое; пусть, может, как постареем, тогда... А то и совсем не надо нам такого горького невкусного долголетия...); баба Трындычка, которая уже тридцать лет не выходила со двора, никогда не была в кино и не то что в клуб, а и в церковь уже не ходила — вот эта самая Трындычка и то приплелась на наш спектакль.
— О! Я же вам говорил! — на весь зал радостно крикнул дед Салимон. — Уже ходить учится. Скоро и плясать будет...
За это баба Трындычка под общий хохот молча огрела деда Салимона костылём по спине.

— Да плюнь ты, Ява! Плюнь, я тебе говорю! Ну, подумаешь — переэкзаменовка! У миллионов людей были переэкзаменовки. И ничего. Вот у князя Владимира, говорят, тоже была в детстве переэкзаменовка. По истории... А какой ему памятник на Владимирской горке в Киеве отгрохали!
— Не ври! У Владимира не было.
— Было, было, — резво заговорил я, радуясь, что Ява хотя бы отозвался на мою шутку. — А как не было, так могло быть. Подумаешь! А у Пушкина точно было. Он же такое отчебучивал...