Стоит им только предложить именно то, чего они втайне желают, как они тут же начинают паниковать.
Послушайте, все мы должны сойтись на том, что всё прекрасно и нет нужды волноваться ни о чём на свете, мы просто обязаны понять, что на самом-то деле мы ни о чём и не беспокоились.
У них беспокойство, они считают мили, они думают о том, где сегодня будут ночевать, сколько отдавать за бензин, о погоде, о том, как они доберутся – а они ведь все равно доберутся, ты же знаешь. Но им просто необходимо все время волноваться и предавать время своими позывами – ложными и в любом случае чисто нервными и хнычущими, их души, на самом деле, никогда не будут в мире, пока не пристегнутся к какой-нибудь установленной и доказанной тревоге, и, раз найдя ее, они примут соответствующее ей выражение лица – что есть, как видишь, несчастье, и все время оно все пролетает мимо них, и они не знают, и это тоже их беспокоит, и так без конца.
об Уолтере и его жене
— Как президент Трумэн сказал?
— (хором) «Мы все должны научиться экономить»!
пока Мерилу прикарманивает продукты в магазине.
— Чёрт возьми, старина, я прекрасно понимаю, что ты не пришёл бы ко мне только за тем, чтобы стать писателем, да и знаю я об этом только одно — то, что в это дело нужно врубаться с энергией бензедринщика...
Он же отвечал:
— Ну разумеется, мне эта мысль хорошо знакома, да я и сам сталкивался с подобными проблемами, но чего я хочу, так это реализации тех факторов, которые следует поставить в зависимость от дихотомии Шопенгауэра, потому что каждый внутренне осознанный... — и так далее, в том же духе, о вещах, в которых я ровным счётом ничего не смыслил и в которых сам он смыслил ещё меньше моего.
Вот что я и пытался тебе сказать: вот каким я хочу быть. Я хочу быть как он. Он никогда не зависает, он идет во все стороны, он все из себя выпускает, он познал время, ему больше нечего делать, кроме как качаться взад и вперёд. Чувак, он – конец всему! Видишь – если станешь как он, то, наконец, поймешь это.
о Ролло Гребе
— Вот, дядя, у того альтиста вчера ночью — у него ЭТО было — он раз нашёл его, так уж и не упускал; я никогда ещё не видел парня, кто мог бы держать так долго. — Мне хотелось узнать, что значит «ЭТО». — А-а, ну, — рассмеялся Дин, — ты спрашиваешь о не-мыс-ли-мом — эхем! Вот парень, вот все остальные, так? И он может выдать то, что у каждого на уме. Начинает первый рефрен, затем выстраивает свои идеи, людей, ага, ага, но врубись, и затем он возвышается до своей судьбы и должен лабать с нею на равных. Как вдруг где-нибудь посреди рефрена на него это находит — и все смотрят на него и знают; слушают; он подхватывает и несёт дальше. Время останавливается. Он заполняет пустое пространство субстанцией наших жизней, исповедями потуг своего пупка, воспоминаньем об идеях, перефразировками прежней игры. Нужно дуть по проигрышам и возвращаться, и делать это с таким бескрайним чувством, выворачивающим душу наизнанку ради мелодии этого мига, что все знают: мелодия — не в счёт, важно ЭТО… — Дин не смог закончить; говоря об этом, он весь покрылся испариной.