— И ты тоже убирайся!
— Я у себя дома! Под супружеским кровом! Меня отсюда никто не сдвинет, даже карабинеры!
— Ты была публичной девкой — публичной девкой и осталась! Потаскуха!
— И ты можешь так говорить о своей жене!
— Что ты мне плетешь? О какой жене?
— О твоей! О сеньоре Сориано! Ведь я жена твоя!
— Какая ты мне жена?! Ты шлюха! За тебя никто не даст даже трех сольди, слышишь? Трех сольди!
— А эти негодяи тебе помогали! Я их убью! Я вас всех убью!
— Ну что ж! Устроим побоище!
— Где мой револьвер?
— Он в верхнем ящике комода, и, пожалуйста, не очень ройся — там выглаженные сорочки.
— Ты думаешь и доктор, и священник тебя обманули? Успокойся, они тут не при чем. Они поверили. Любая женщина погибла бы, прожив с тобой двадцать лет <...>.
— Я никогда не видел тебя покорной, отзывчивой... Ты вечно ходила с надутой недовольной физиономией. За все двадцать лет ты ни разу не заплакала! Я не видел в твоих глазах ни одной слезинки. Ты ни в чем не уступала. И всегда стремилась постоять на своем, всегда!
— Уступать... Плакать... Это было бы слишком здорово! Да ты знаешь когда плачут? Когда знают, что такое благо, но не имеют его. А я блага никогда не знала. Я никогда в жизни не могла доставить себе удовольствия плакать.
— Что же делать — двадцать лет! За это время выросли дома, дворцы, небоскребы. Но, хоть мир изменился, но мне кажется все тем же. И в этих новых домах — происходят старые драмы. Как у нас с тобой.
— Это ты хочешь, чтобы наша драма была старой. Большие дома есть всюду и в каждом из них свои старые драмы, Доме.
Как только я снимаю штаны, включается тревога!
— Значит, по крайней мере, этот не может быть моим сыном!
— Если только он не родился семимесячным...
— Перчаточник — семимесячным? Такой здоровый парень?!
— Скажи мне, или... или я не знаю, что может случиться!
— Теперь я понимаю, почему ты привез меня на Везувий — хочешь сбросить вниз?!
Чтобы написать одно предложение, тебе нужна целая простыня!