— Ты сегодня так прекрасно выглядишь, — шепчет Джош в попытках отделить нас от реальности.
— Ты это уже говорил, — усмехаюсь, — А ты по-дурацки в этой шапочке, — мы также тихо смеёмся, почти что касаясь друг друга, — В какой колледж ты поедешь? Он далеко? Слышала Питер хочет отправить тебя в Нью-Йорк. Это престижно. Поздравляю.
— Я не уеду дальше твоей доступности.
Без обаяния и симпатичной мордашки маловероятно получить то, чего хочешь в кратчайшие сроки.
Молчаливое презрение — самая ужасная на всём белом свете вещь. Особенно, когда исходит от близких людей. Одних взглядов достаточно, чтобы ты понял, насколько низко ты пал. В них нет ни злости, ни обиды. От того они и страшнее. Нельзя обвинить человека, который молчит, который не испытывает к тебе ненависти, но всё же высказывает глубокое неодобрение. Люди, которые стали семьей, которые переломили ход моей жизни, которых ни за что в жизни не хочется подводить, которых больше не вернуть, испытывают неприязнь к человеку, которым я стал, но всё ещё продолжают любить, потому что я не чужой... Это клинком рассекает мне сердце...
Но позднее, стоя под проливным дождем посреди кладбища, — словно сама природа оплакивала потерю — перед очередным мраморным камнем с высеченным именем, датами, он был без зонта... Промок до нитки, но так и не вздрогнул. Он принёс букет любимых цветов мамы — Эйда их тоже любила — Лилии — цветы величия. Оставляя их, отец признавал своё уважение перед ней, как делал это каждый раз, навещая могилу матери... Тогда под шум капель, бьющих по земле, по гравию, бетону, мрамору, отец внезапно дрогнул, произнеся: “Они похожи с Эмили”.
Тогда моё сердце пропустило удар — такой острый, болезненный, невыносимый — а глаза налились слезами, что я умело скрывал под дождём. Это было единственным отличным навыком в моем арсенале, что никогда не подводил. Ни при щепетильных разговорах с мамой, ни при разбитом сердце, ни сейчас. Холодная стена отца за все эти долгие годы дрогнула еще раз, всего лишь раз, впуская в своё сердце не только маму, но теперь и Эйду.
Я видел, как дрожали его плечи тогда. Он тоже изливал своё горе холодному бездушному камню — это было единственным, что теперь мы оба могли — статус и благородство уже были не важны перед лицом смерти...
Прожив так много лет вместе, зная слишком многое друг о друге, мы просто не могли не быть никем или стать чем-то... это было так тупо и логично одновременно...
Тонуть друг в друге, так и не имея шанса соприкоснуться…
Это для всех безумное торнадо было моей тихой гаванью с легкими покалываниями прохладного свежего ветерка, приятным запахом только что распустившихся лотосов.
Но оказывается даже гармонию можно закрыть на карантин, в котором она покинет меня навсегда. Пожизненная болезнь — ограничения навсегда...
— Почему я узнаю про могилы моих родителей только сейчас, — зло шипит девушка, заставляя меня вздрогнуть.
[...]
— Почему сейчас? — я вновь отворачиваюсь от девушки, делаю несколько шагов к границе “беседки”, ведущей глубже в лес и громко втягиваю запах свежей травы и зелени, полной духовной силы, — Потому что ты собираешься уйти, — шепчу.
— Что?
— … вслед за ними...