— Так что вы сделали с вашей тревожностью?
— Сказал ей: я пройду любой ад, наслаждаясь.
Выгорают, как раз сидя на жопе! Выгорают там, где ни решать ничего по-настоящему не хотят, ни чувствовать! Хотят только, чтоб вся работа на автомате сама себя делала – вот он самый человеческий фактор! Ах перекладываешь? Ни одного решения настоящего не принимаешь? Никогда я не видел, чтоб люди как Герхард выгорали! Те дебилы выгорают, которые реальность принять не могут!
Пояснение к цитате:
Герхард — предок главного героя, рыцарь тевтонского ордена
– Не вы ли мне говорили – самый безопасный путь далеко не всегда самый выгодный.
– Выбирай всякий раз безопасность и обязательно проиграешь. Да.
НАНИ: ... А вот то, что вы обозвали неаполитанский рустико – кишем, это, простите, прямое оскорбление.
ФРАНЦ: Мои извинения!
НАНИ: Я их не принимаю, юноша. Пока вы не распробуете как следует мой рустико и не поймете, как глубоко вы зашли в своих заблуждениях, даже не смейте просить у меня прощения.
Отрезать кусочек от небольшой тарталетки.
Положить в рот.
НАНИ: Герберт! Он режет мне сердце. Он ест рустико без корочки!
Добрать корочку.
НАНИ: Вердикт?
ФРАНЦ: Очень нежно.
Принцесса недовольно выгнула бровь.
ФРАНЦ: Я приношу свои глубочайшие извинения неаполитанскому рустико. Он настолько нежнее и тоньше пошлых лотарингских кишей. Эта сочность. Эта сбалансированность текстуры, легкость, сладкость корочки… рикотта… ну рикотта – это… рикотта всё сделает съедобнее. Здесь вообще нет вкуса яйца, и к счастью, никакой дурацкой свинины.
НАНИ: Вот. А то я не верю в гениев, не способных оценить еду.
Когда ты, что остров, по которому тридцатиметровое цунами прогулялось, а потом ещё лава прошла.
И вот ты лежишь – месиво сплошное, но слово за словом, мысль за мыслью, себя снова отстраиваешь – крепче.
И больше. И лучше.
И когда это пройдешь, кажется, что уже ничего не страшно.
И то правда – гораздо меньше страхов в тебе остаётся, а с теми, что есть, жить становится веселей.
ФРАНЦ: … Я хотел нарисовать какой-нибудь красивенький пустячок в цвете…
ГЕРБЕРТ: Туманность, созданную ударной волной звездного ветра вокруг звезд типа Вольфа-Райе, например.
ФРАНЦ: Да, они очень миленькие. Лохматенькие такие.
ГЕРБЕРТ: Но туманность не удалась.
ФРАНЦ: Да, ей не хватило… она была недостаточна туманна.
ГЕРБЕРТ: Заключил наш художник, вблизи знавший оригинал.
ФРАНЦ: Так, Герберт, вы на что намекаете? Что я не знаю, как выглядят туманности вокруг звезд Вольфа-Райе?
ГЕРБЕРТ: Действительно! Какой порядочный человек не знает, как выглядят туманности ударного типа!
ФРАНЦ: Нет такого типа, Герберт. Есть туманности, созданные ударной волной.
ГЕРБЕРТ: Которые, надо понимать, невозможно отличаются от всех остальных.
ФРАНЦ: Конечно! Те, что ударной волной, у них такие облака, как от огромного взрыва в пустыне. Как-будто неисчислимые массы материи создаются где-то в глубине и поднимаются клубами на поверхность. Только они не водяные, как облака, а песочные, из миллиардов песчинок, и настолько они рассыпчаты, что ты прямо можешь почувствовать этот песок на нёбе. Но мне никак не удавалось ухватить эту дымчатость. Чтоб кристально чистый горный воздух, и вдруг в нем дымка и не тумана, но сухого, обжигающего песка.
Стакан с водой запотевал росой, роса сбегала на салфетку, оставляя там подмигивающие мордочки.
Неаполитанское утро до десяти – свежо и резво, после – размерено и томно, как летнее море.
Размятое тренировками тело лениво и тяжело, ветерок приятен, а внимание девушек слегка щекочет эго.
Мягкий, мятный, банановый рай.
Рай в кредит.
Ему не страшно.
Он ещё не принимает того, что за всё выставляется счет.
И от самых больших счетов никто не откупится деньгами.
ГЕРБЕРТ: Замрите! Вы – великолепны.
Остановись, мгновение, ты прекрасно.
Замри на пальцах синевой.
Утреннее солнце шло ему… шло нам обоим непозволительно.
Нечеловечески шло.
ФРАНЦ: Это утренний свет. Он идет всем.
ГЕРБЕРТ: Идите к черту, господин Вертфоллен, с вашей псевдо-скромностью.
ФРАНЦ: Зачем? Он очаруется и станет вам соперником.
ЕВА: Я тоже, я так ужасно-ужасно-преужасно тебя люблю.
ФРАНЦ: Это не совсем корректная фраза.
ЕВА: Все равно. Я люблю тебя огромно, так огромно, что ужасно.
Ранее утро было туманным.
Я распахнул окна в спальне, но туман совсем не хотел заползать
внутрь – Италия не Англия. Итальянские туманы не любопытны.
Они пугливы и умирают задолго до полудня.
Это неправильно – вставать не с той ноги.
На ужине Йозефа задавалась вопросами – какие гормоны заставляют
людей в один день просыпаться со всеми силами этого мира, в
другой – разбитыми как с перепоя.
Риторически задавалась.
Как люди задаются.
Уже смирившись, что все следующие сорок лет своей жизни ей
вставать когда радостью, а когда перегноем.
А я говорю тебе: любой подъем не с той ноги – слабость.
Лень.
И безголовость.
Видишь ли, Сара, чем бы человек ни занялся, любой подвиг – это не победа над драконом, это победа над глупой инертностью человеческих масс. В любой сфере. Всегда. Победа над шестью миллиардами идиотов. Это очень утомительно. Пока ты видишь это так. С другой стороны, что бы тебе ни захотелось реализовать, то есть какие бы мысли тебе бы ни захотелось осуществить, тебе нужно действие, которому всегда будет оказано сопротивление. Даже если ты хочешь вырезать из палки дудку, тебе нужно будет преодолеть сопротивление палки. Если человеческую глупость рассматривать в таком аспекте, она становится куда более выносима. Вот Хайке, я ее очень люблю, какие проблемы с Хайке пока ее фантастическая глупость не имеет влияния на мою жизнь? А теперь представим, что мой результат, результат дудочки и красоты мелодии, зависит от того, тупа ли Хайке, как пень или все-таки как водоросль, дело становится сложнее, потому что глупость – неискоренима. А теперь представим: чтоб дудочка играла, тебе нужно заставить пень перестать быть пнем хотя бы на минуту. Вот тут начинаются истинно человеконенавистнические мотивы. А ненависть я, сладкая моя, не люблю. Это хороший мотор, но в ней тяжело жить. И нужно быть богом в десять раз больше, чем Яхве, Аллах и Брахма вместе взятые, чтоб во время высоких ставок относиться к непобедимой человеческой глупости, как ко всего лишь еще одному проявлению закона о действии и противодействии. Ни Брахме, ни Аллаху, ни Яхве такое, судя по писаниям, не далось. Но мне и того мало.
А девочка смотрит на тебя жадно...
Девочка смотрит на тебя, как валькирии на конунгов за секунду до столь распространенной в сагах, но от того не менее приятной фразы: да, конунг, давай, сделай мне сына.
И девочка любит.
Не для того, чтоб любили её, не потому, что ей так смелее или комфортнее.
А потому что ты. И потому что у нее есть глаза. Она не засунула их в анус, она ими смотрит и знает, что хер она найдет еще где-либо такой же источник жизни, как ты.
Вот ты говоришь «вышколенный», давай разберемся, кто это – вышколенный шофер или вышколенный дворецкий. Что это – человечек, который тебе двери открывает, «сэр» говорит? Это человек, который видит разницу между мной и Клаусом, человек, который счастлив быть на своем месте, для которого его место – честь. Человек, преданный семье, такой, что не побежит болтать ересь с соседскими поломойками. Человек, умеющий подчеркнуть каждому, с кем входит в контакт, его место в доме и мире. Вышколенный дворецкий – тот, кто так встречает твоих гостей, что каждому гостю сразу понятно – кто он, как ты к нему относишься, и вообще, как отныне ему жить. Вышколенный дворецкий не работает на тебя за деньги. Ты – его жизнь. Он живет тобой. Твои заботы – это его заботы. Такое отношение никакие деньги не купят, никакие угрозы не вызовут. Фактически, это – любовь. А теперь посмотри, у кого вышколенная прислуга. Много ты таких людей знаешь? Самая вышколенная прислуга в Англии, но там они не семьям служат – традиции. У них уже просто сложился какой-то институт прислуги, позволяющий каждой бонне гордиться своим накрахмаленным фартучком. В Вене – много? Во Франции? В Италии может быть? Я лично еще ни у кого не видел прислуги лучше, чем у нас. Но это работа Амалии. Не осталось больше вышколенной прислуги. И, Герберт, не было никогда. Есть редкие случаи.
Пояснение к цитате:
Главный герой, Франц, наследник одной из богатейших аристократических семей Австрии, говорит о разнице между схемой «работник-деньги-работодатель» и прочными, искренними отношениями преданности. Насколько более эффективны и ценны люди, вовлечённые в тебя и твои дела, служащие тебе из любви, а не по формальности.
Я должен позволять себе всё, что определяет меня, и меня определяет всё, что я себе позволяю.
Над «я» бесконечна работа: внесение новых деталей, улучшение прежних, корректировки, установки, мазки…
Величайший шедевр бога, Герберт, это – бог.
Я есть то, что чувствую о себе, как себя ощущаю – лишь это определяет мир.
Мир существует лишь, чтоб я определял себя через него.
Конструктор, подаренный мною себе, чтоб измерять себя, открывать и вносить детали, как в детских книжицах скандинавов – во мне полудава, три мартышки, семь попугаев – и из всего зверинца один я реален, остальное – надуманные методы измерения себя.
Во мне столько-то войн, столько-то благотворительности, энное количество долга, пинта нежности и т. д.
Величайший шедевр создателя – это создатель.
Не звезды, галактики, танец сверхмассивных гигантов в сердцах вселенных – нет, Герберт – это то, кем ты становишься, пока играешь по нотам, неизменным и вечно новым. Это очень личная вещь бога наедине с собой… и, возможно, с трупами ряженными, в румянах и красках, трупами окоченевшими бывших версий себя.
Такой танец.