— Что они делают? — спрашиваю я Кая. — На обеих группах фигуры… движутся. — У одной из девушек руки подняты высоко над головой. Я поднимаю свои руки вслед за ней, стараясь повторить ее движения.
Кай глядит на меня таким взглядом — печальным и, в то же время, полным любви, — какой бывает у него, когда он знает что-то, чего я не знаю, как будто что-то украл у меня.
— Они танцуют, — говорит он.
— Что? — не понимаю я.
— Как-нибудь я покажу тебе, — обещает он, и его голос, нежный и глубокий, пробирает меня до дрожи.
Я поворачиваюсь к Элаю.
— Что думаешь? Хочешь спуститься вниз и спать в тех домиках? Там есть кровати.
— Нет, — отказывается Элай, сворачиваясь калачиком на полу. — Давайте останемся здесь.
Я понимаю почему. Посреди ночи в этом заброшенном местечке чувствуешь себя беззащитным — перед рекой, одиночеством, поселившимся здесь после ухода фермеров — и перед призрачными глазами и руками оставленных рисунков. А здесь, в пещере, где они сохранили в безопасности вещи, кажется, что и мы тоже будем защищены.
— Столько детей умерло здесь, — говорю я вслух. Я надеялась, что вчерашняя девочка была исключением.
— В Обществе тоже умирают дети, — отвечает Кай. — Вспомни Мэтью.
— Мэтью, — повторяю я, и, услышав это имя, внезапно вспоминаю о Мэтью, действительно, впервые за многие годы думаю о нем, как о Мэтью, а не как о первом ребенке Маркхемов, который погиб при трагических обстоятельствах от рук Аномалии. Мэтью. На четыре года старше Кая и меня; настолько взрослый, что должен был быть неприкосновенным, недостижимым. Он был чудесным мальчиком, который всегда говорил нам привет, проходя по улице, хотя и был на несколько лет старше. Он носил с собой таблетки и посещал среднюю школу. Мальчик, которого я запомнила — теперь его имя вновь появилось в памяти — был достаточно похож на Кая, чтобы быть его кузеном; только более высокий, крупный, неторопливый и спокойный. Мэтью. Как будто его имя умерло вместе с ним, и как будто произнесение имени ушедшего делает его более живым.
— Они не убили меня, — говорит мне Вик.
— Нет? — переспрашиваю я, но так тихо, что Элай не слышит меня.
— Нет, — отвечает он, усмехаясь. — Я не умер, пока рыба еще жива, пока она плавает, мечет икру, выращивает мальков.
— Разве ты не видишь это место? — спрашиваю я Вика. — Мы пытались спасти их. Но они тоже медленно умирают.
А потом он умолкает, и я понимаю, что Вик действительно ушел, и желаю, чтобы голос снова зазвучал в моей голове. Я, наконец-то, понимаю, что, пока отец слышал эти голоса, он никогда не был одинок.
Я спрашиваю себя, так же это слово, мама, опасно для Элая, как для меня? Возможно, оно даже опаснее, чем слово отец. Потому что по отношению к ней я не ощущаю никакой злости. Только чувство потери, а с ним невозможно бороться так же легко.