Разве ты не понимаешь, чем все может закончиться? — беззвучно спросила она мужа. Другой мужчина сказал, что любит меня. Мужчина, который в номере Лондонского отеля восторгался моим телом. Мужчина, который сказал, что рай в его представлении — это просыпаться каждое утро в постели со мной, и только со мной. Мужчина, который сказал, что я для него дороже всего на свете. Всего на свете.
Люди ведь шумные. Они должны быть очень шумными. Их машины, их музыка, их бесконечные разговоры. Люди всегда шумят. Все. Все шумят, потому что боятся тишины. И все бегут, только бы не отстать, выбиваются из сил, хватаются зубами за любую возможность, стирают пальцы в кровь, срывают ногти, теряют души в своём стремлении не выбиться из течения, не раствориться в одиночестве, потерянными и забытыми всеми. Никто не понимает, что страховки от одиночества не существует.
В одну секунду человек теряет всё – желания, стремления, даже мечты. Он застывает в своём горе, неподвижный, окруженный вихрем чужих жизней. Его душа кричит, но кто услышит этот беззвучный крик? Все пробегают мимо, никто не обращает внимания на его страшный, тоскливый вой. А ведь он был таким долгим, таким беспомощным, таким кровавым, как эти цветы, чей сок просачивается между моими сжатыми в кулак пальцами.
— Па, а я когда умру?
— Ты — никогда.
— А если от холеры? От холеры, па?
— Руки мой и ногти не грызи...
<...>
— Валерочка, не бойся. Тебе ещё не скоро. Сперва бабушка умрёт с дедушкой, потом тётя Лора с дядей Вовой, потом уже тетя Мира с дядей Ариком умрут. Бирце лон гийорен.
— Мам, хватит, не пугай ребёнка.
— Что такого? Я же ж говорю — когда это будет?
— ... Это меня ищут...
— ... Я чувствовал, что здесь что-то не то [отворачивается]... Конечно, поссорилась с ними и уцепилась за меня. Уходи... Я не хочу тебя видеть...
— Что?..
— Ты такая же, как и все...
— Но...
— Если ты не уйдёшь, уйду я...
— Подожди... Подожди! [обнимает] Мы же объединили силы, правда?
— Да?... Ну, в следующий раз. Мне надо бежать.
— Гретель!
... для писателя очень важна дисциплина. Начинать нужно с начала и описывать все по порядку.
На вещи всегда можно смотреть по-разному, все зависит от угла зрения.
Когда читаешь что-нибудь, приятно сознавать, что автор… словом, автор знает, о чем говорит.
Деньги слепят глаза, равно как и дорогая одежда, и драгоценности. А ведь все это не более чем блестящий фасад, за которым скрываются наши прегрешения и ошибки…
— Что делаешь, Матти?
— Взламываю Пентагон.
— Ладно, пойду поищу кофейник.
– Никто не будет перешептываться за твоей спиной, никто не будет показывать на тебя пальцем, – начала я с обидой.
– Прекрати, – повторила она.
И я знала, что прежде всего Элеонор хотела уберечь меня от меня самой. Она хотела предостеречь меня и не позволить наговорить кучу вещей, за которые мне будет перед ней стыдно. Потому что я никогда бы не простила себе, если бы обидела Гринлайл хоть словом.
А ещё... Ещё я засомневалась. Душа моя кричала о необходимости поцеловать Гринлайл, о единственной правильности этого поступка, но разум боялся. Что, если она не ответит? Что, если она рассердится? И я послушала свой разум, свой страх, сотканный из сомнений.
Элеонор опустила взгляд и отвернулась.
От досады я хотела откусить себе руку.
– Я не понимаю, что происходит, – послышался голос Элеонор.
В нем слышалось неподдельное отчаяние.
– Я тоже, – поддакнула я. Только в моём голосе так и сквозила радостная, расхлябанная беспечность.
Гринлайл посмотрела на меня. Как всегда пронзительно и задумчиво.
Что тут думать-то?
Она думала, вероятно, о том, какие слухи поползут по нашей деревне, если упечь меня в больницу для умалишённых.
А я думала о том, как могут чьи-то глаза сверкать столь ярко, и как один взгляд человека может вызывать столько чувств, столько неизведанной раньше нежности и восторга.
Как так получилось, что я влюбилась? Как?
- 1
- 2