Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, — и прозябал в ничтожестве. Я ощущал потребность в людях — и не имел друзей. Я должен был пробить себе дорогу в свете — и томился в одиночестве, скорее из чувства стыда, нежели страха.
Даже молодые способны понять, что человек меняется быстрее ветра.
— Если бы вам не вздумалось меня соблазнить, мы бы многое могли сделать — мы с вами очень похожи.
— Мы никогда не были похожи, я знаю, как это прекрасно любить и жертвовать собой. Вам это недоступно.
— Изображаете моралиста, месье. Ставите себя над толпой, меня не обманешь. Вы смотрите на меня, как в зеркало, и вам невыносимо, что я — отражение той вашей части, от которой вы бы с радостью отказались.
Кто из нас, в большей или меньшей степени, не принимал желаемое за действительное?
— Ваша инициатива, Жонатас? Я ничего не просил.
— С тех пор, как месье больше ничего не желает, я вынужден фантазировать.
Смотри, видишь эту кожу? Если я скажу, что она дороже золота, если ты ее возьмешь — станешь королевой, ты разбогатеешь, у тебя будут роскошные платья, замок... Возьмешь ее?... Даже нищенка пугается такого предложения. Нашелся только один безумец. Если бы я мог попасть назад, хотя бы раз.
Когда мы достигнем такой ступени научного знания, что сможем написать естественную историю сердец, установить их номенклатуру, классифицировать их по родам, видам и семействам, разделить их на ракообразных, ископаемых, ящеричных, простейших… еще там каких-нибудь, — тогда, милый друг, будет доказано, что существуют сердца нежные, хрупкие, как цветы, и что они ломаются от легкого прикосновения, которого даже не почувствуют иные сердца-минералы…
Притом, сознаюсь к стыду своему, я не понимаю любви в нищете. Пусть это от моей испорченности, которою я обязан болезни человечества, именуемой цивилизацией, но женщина — будь она привлекательна, как прекрасная Елена, эта Галатея Гомера, — не может покорить мое сердце, если она хоть чуть-чуть замарашка.
Ибо все несчастье одаренных людей состоит в разрыве между их стремлениями и возможностью их осуществлять.
Кто предугадывает свое прекрасное будущее, тот ведет нищенскую жизнь так же, как невинно осужденный идет на казнь, — ему не стыдно.
Любовь — наивный ручеек, что струится по камешкам, меж трав и цветов, но вот ручей становится речкой, рекой, меняет свою природу и вид от каждого нового притока, затем впадает в неизмеримый океан, который умам несовершенным кажется лишь однообразием, а великие души погружает в бесконечное созерцание.
Женственный любовник восточной лени, чувственный, влюбленный в свои мечты, я не знал отдыха и не разрешал себе отведать наслаждений парижской жизни. Лакомка — я принудил себя к умеренности; любитель бродить пешком и плавать в лодке по морю, мечтавший побывать в разных странах, до сих пор с удовольствием, как ребенок, бросавший камешки в воду, — теперь я, не разгибая спины, сидел за письменным столом; словоохотливый — я молча слушал публичные лекции в библиотеке и музее; я спал на одиноком и жалком ложе, точно монах-бенедиктинец, а между тем женщина была моей мечтою — мечтою заветной и вечно ускользавшей от меня! Одним словом, жизнь моя была жестоким противоречием, беспрерывной ложью. Вот и судите после этого о людях!
— Ах, если бы ты знал мою жизнь!
— Ах! — воскликнул Эмиль. — Я не думал, что ты так вульгарен. Ведь это избитая фраза. Разве ты не знаешь, что каждый притязает на то, что он страдал больше других?