Сэл Парадайз – цитаты персонажа

Ах, какая была прекрасная ночь, тёплая ночь, в такую как раз только пить вино, мечтательно-лунная ночь; ночь обжиматься со своей девчонкой, болтать, плеваться и держать курс к седьмому небу.

Ум у меня полнился этой великой песней — «Любимый», как её поёт Билли Холидей; в кустах я устроил себе свой концерт. «Ты слёзы мне осушишь, любя, шепнёшь в тишине: «Как же я жил без тебя?..» Ты тоже встречи ждёшь, к груди меня прижмёшь, любимый, о где же ты?..» Дело даже не в словах, а в замечательной гармоничной мелодии и в том, как Билли поёт — словно нежно перебирает волосы своего возлюбленного в мягком свете лампы.

Не истинно ли, что начинаешь жизнь славным ребёночком, верящим во всё, что есть под крышей отчего дома? А потом наступает день лаодикийский, когда узнаёшь, что ты сир, убог, нищ, слеп и наг, и с харей отвратного огорчённого призрака, содрогаясь, отправляешься по кошмару жизни.

…вся страна — устрица, которую можно вскрыть; а внутри жемчужина, внутри жемчужина.

В ней, рубашке этой, накрепко завязана, была невообразимо огромная печаль.

В сердце мне кольнуло болью, так бывало всякий раз, когда я видел, как та, кого я полюбил, едет в другую сторону в этом слишком большом мире.

Я не переставая матерился. Возводил очи к тёмным небесам и молил Бога ниспослать мне лучшую долю в жизни, получше шанс сделать что-нибудь для тех маленьких людей, которых любил. Но там никто не обращал на меня внимания. Нечего просить, тоже мне.

Ярость выплёскивалась у него из глаз, когда он рассказывал о том, что ненавидел; та сменялась великим сиянием радости, когда вдруг становился счастлив; каждая мышца его подёргивалась в нетерпении жить и двигаться.

Я любил её в сладости этого усталого утра. Потом, словно два каких-то утомлённых ангела, забытых где-то на полке Лос-Анджелеса, обретя вместе самое близкое и восхитительное в жизни, мы заснули и проспали чуть ли ни до вечера.

Что-то, кто-то, какой-то дух преследовал всех нас по пустыне жизни и неизбежно перехватит, не успеем мы достичь небес. Естественно, теперь, оглядываясь, могу сказать лишь одно: то была смерть; смерть настигнет нас перед самыми небесами. Единственного жаждем мы, пока живём, что заставляет нас вздыхать, стенать и сладостно всевозможно тошнить, — воспоминанья о некоем утраченном блаженстве, какое, вероятно, пережили мы ещё во чреве матери, а воспроизвести его можно лишь (хотя мы никак не желаем допустить этого) в смерти. Но кому же охота умирать? В суматохе событий я продолжал думать об этом где-то в самой глубине разума. Сказал об этом Дину, и тот немедленно опознал здесь обычное стремление к чистой смерти; и поскольку ни один из нас в жизни не будет жить заново, он вполне справедливо не желал иметь с этим ничего общего, и я с ним в тот раз согласился.

Но к чему об этом думать, когда впереди вся золотая земля, и всяческие непредвиденные события таятся, только чтоб удивить тебя и обрадовать, что ты вообще жив и видишь их.

Возбуждение вылетало у него из глаз клинками дьявольского света. Он выгибал шею в спазмах экстаза. Он едва мог выдавить из себя хоть слово, так будоражила его жизнь.

Что есть река Миссисипи? — глыба, омываемая дождливой ночью, лёгкие шлепки со снулых берегов Миссури, растворение, бег прилива по вечному руслу, дань бурым пенам, странствование вдоль бесконечных дол, дерев и дамб, дальше вниз, дальше, мимо Мемфиса, Гринвилля, Евдоры, Виксбурга, Натчеса, Порта-Аллена и мимо Порта-Орлеана, и мимо Порта Дельт, мимо Поташа, Венеции и Великого Залива Ночи, и прочь.

Мы с Дином побрились и вымылись в душе, я обронил в вестибюле бумажник, а Дин подобрал его и уже собирался было заныкать под рубашкой, когда до него дошло, что кошелёк-то наш, он был страшно разочарован.