Самое мощное оружие Путина — не танковые дивизии, а зомбоящик. Работает он замечательно. Дайте мне пульт от телевизора, и через два месяца Россия начнет орать, что Америка наш лучший друг, у нас европейский выбор, скажет, что украинцы — братья, и, пожалуйста, возьмите Крым назад. Проблема в том, нужна ли такая страна, которая управляется пультом от телевизора.
Арка́дий Арка́дьевич Ба́бченко — российский журналист, прозаик.
Род деятельности:
журналист, прозаик
Дата рождения:
18.03.1977 (47)
Но вообще — на войне читать начинают все и всё. Это какой-то феномен. Информационный голод, что ли. Каждый найденный клочок газеты, каждая книга, каждый клочок обоев — в ход идет всё. У нас во взводе для гигиенических целей использовался справочник по медицине. Он был прочитан всеми от корки до корки по несколько раз. Все существующие в мире болезни в нашем взводе были выявлены — от черной оспы до лихорадки Эбола. Я как-то поймал себя на том, что уже полчаса сижу перечитываю этикетку от банки тушенки. В Аргуне я как-то нашел маленький карманный томик Высоцкого. Размером с магнитофонную кассету. И под неё стилизованную. Открыл… И ощущение реальности ушло. Война пропала. Всего этого — смертей, стрельбы, солдатского рабства, крысиных нор, твоей фишки на крыше консервного цеха, где тебе надо торчать всю ночь как на ладони — больше не было. Я улетел куда-то в другую Вселенную. Где нет войны. А есть — мир. Дом. Стихи. Хотя поэзию я не люблю совершенно. Я его берег, носил только во внутреннем кармане и давал другим читать только в моем присутствии. Это было очень личное. И я видел, как меняются лица людей, когда они открывали этот томик стихов на разрушенном консервном заводе города Аргуна. Этот томик -
одно из самых главных моих богатств.
Мой взводный, например, был начитанным алкоголиком. Одни из самых сюрреалистических моментов моей войны — это разговоры с ним о романах Ремарка в чеченских горах.
Ну, да. Нашел. Они почти все как один, дураки, еще со смайликами: «О, привет. Рад тебя видеть! Как ты?» И вправду что ли, считают, что мы были друзьями-однополчанами. Наверное, думали, что я сейчас с ними в пьяных соплях «Батяня-комбат» буду петь и тельник на груди от воспоминаний рвать... Привет. Жизнь нормально. А помнишь, как ты ***ил меня в каптерке в Моздоке, сука? Они почему-то каждый раз очень удивлялись этому вопросу.
В восемнадцать лет, наверное, все же проще. Тот, кто сделал призывной возраст в восемнадцать лет — был очень умный. В таком возрасте человеком гораздо проще манипулировать. Еще романтика и грезы о подвигах. Еще нет ответственности. Нет семьи. Почти нечего терять. Проще загадить голову высокими лозунгами о долге, Родине, патриотизме, доблести. К сорока годам все это уже не работает. К сорока годам вообще становишься осторожней.
Хорошим солдатом становишься тогда, когда к жизни и смерти начинаешь относиться одинаково — одинаково безразлично. Тебе уже безразлично — выживешь ты, или умрешь. Тогда люди начинают делать вещи на которые человек, казалось бы, не способен. То, что потом назовут «подвиг». И это и вправду страшно. Что война делает с людьми... Своя-то жизнь не стоит ни копейки, не то, что чужая. Возвращаться потом очень тяжело. Годами. Десятилетиями. Некоторым, чтобы вернуться, так и не хватает всей жизни.
Когда погиб Игорь, мой друг и земляк, я хотел убить всех, без разбора, руками — женщин, детей, стариков... А потом умереть самому. Я тогда сошел с ума. В прямом смысле. Мне кажется, я уже начал видеть себя со стороны. В такие моменты умереть уже не то, что не страшно... Просто тебе уже так хреново, что становится все равно.
Собственно, в такие моменты боишься уже не самой смерти — ну, что, смерть, выключили свет, и все, если в голову, ты даже и не поймешь, что умер. По — настоящему боишься боли. Все мы видели, что артиллерийский снаряд может сделать с человеческим телом. Боишься, что будешь валяться в собственной юшке с вырванной челюстью и хрипеть еще несколько часов, собирая кишки. И чувствовать, как внутрь тебя затекает холодный воздух. Вот так умирать — и вправду страшно.
Я видел и как ставят к стенке, и к стенке ставили и меня самого. Никакая жизнь перед глазами, конечно же, не пробегает. Все это чушь собачья. Лично я вообще думал только об одном — сможет ли он убить меня с первого выстрела, или не сможет. И, потому, как он торопливо дергал затвор, понял — не сможет.
Умирать, конечно же, страшно. Всегда. Если кто-то говорит обратное — не верьте. И, как по мне, чем дальше, тем страшнее. Потому что постоянно везти не может. Лимит везения ограничен. Ну, раз повезло. Ну, два. Ну, пять. Но когда-то же должно все-таки прилететь...
Восемнадцать лет — это практически еще ребенок. Мир открыт перед тобой, такой манящий, он зовет тебя всеми своими красками, а тебе надо умирать. Так и не увидев его. Так и не пожив в нем. Так и не оставив после себя ничего.
Нет вашей любимой цитаты из "Аркадий Бабченко"? Добавить цитату