Ночь наступала тёплая, тёмная и вялая, должно быть, к дождю. Прохожих уже и не было, зато разудало, почуяв свободу, неслись машины, в три-четыре года свезённые сюда со всего света, чтобы устраивать гонки. И эти гонки на чужом были теперь во всём — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах морковки и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолётных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Всё хлынуло разом как в пустоту, вытеснив своё в отвалы.
