— Выживает действительно сильнейший, только вот голод одного миллиарда человек обусловлен лишь тем, что определенные социальные слои высокоразвитых стран не желают отказаться хоть от маленькой толики своего наслаждения бесконтрольным потреблением. В сущности, они не способны отказаться от наслаждения собственным величием. Ведь если они посмотрят по сторонам и поймут, что весь их наращенный и вдалбливаемый в их головы годами интеллект терпит крах перед неспособностью прожить без блестящих побрякушек или даже баночки пепси, то им будет слишком неловко от ощущения собственной ничтожности. Поэтому лучше создать свой маленький, уютный, розовый мирок, смотреть ангажированные правительством каналы, которые каждый вечер будут латать дыру твой чести, совести и неспособности к любви и самопожертвованию. Которые никогда не покажут лагеря беженцев размером с Нью-Йорк, где каждую минуту кто-то умирает от голода или зараженной воды, не покажут рабочего из Китая, который собрал ваш миленький ноутбук за чашку риса, а мой ноутбук он собрал на следующий день, за чашку риса для своих детей. О цене нашей удивительной, полной безграничных возможностей жизни не хочется знать
никому.
Чувствовать боль другого, испытывая невыносимое чувство вины, и при этом даже пальцем не пошевелить, чтобы как-то изменить ситуацию... Наверное, в этом и есть твое счастье и наслаждение. Самое парадоксальное, что только сейчас до меня начало доходить, что влюблена я (была?) вовсе не в тебя. А в того милого и трогательного мальчика, которого встретила ветреным и солнечным днем двадцать восьмого апреля. Жаль, что его ты выпускаешь на свет божий исключительно для соблазна. Есть ли он на самом деле? Или существует только как элемент твоей любимой игры? Я знаю, что прощала тебе то, чего не одна здравомыслящая женщина не простила бы. Но я это делала, поскольку не воспринимала тебя как взрослого и зрелого человека. И в этом состоит, наверное, моя ошибка.
А кто сказал, что изъяны — это не то, что должно существовать априори?
Смысл и бессмыслие смерти — это и есть смысл и бессмыслие жизни. Мы ничтожные элементы космоса, продукты распада и возражения бытия. Мы есть части мирового порядка и сопротивления ему.
Человек перестает быть энимал-сапиенс, когда твои мысли способны разгадать очередную загадку мироздания. Или когда человек проникается неповторимым и самым удивительным из доступных нам чувств — вместе-бытия, или двоицы. Когда он наслаждается чем-то прекрасным на грани трогательности, и что заставляет смеяться и плакать одновременно. И в этом всем открывается подлинная человеческая свобода.
Дорогой Читатель, из чего же состоит любовь?
Как правило, она включает в себя историю себя самой.
Влюбленные всегда пишут историю. Историю любви. Она им настолько необходима и они так ее берегут, будто бы без нее все может разрушиться в одну секунду. История
(как положено всякой истории) состоит из разделов, пунктов, логических меток. Как они встретились, как впервые друг на друга посмотрели (я понял уже тогда, что мы будем вместе, говорит он кому-то, предавшись воспоминаниям), первый поцелуй (это самый прекрасный миг моей жизни, рассказывает она кому-то за бокалом вина), первое признание (теперь мы не расстанемся никогда, — шепчут они друг другу на ушко). Все это существует между прошлым и настоящим, обрастая новыми фактами. Вычленяются новые даты, цветы и цвета, запахи и одежда, погода и разговоры. Эта история живет параллельно их жизни, и на нее опираются, когда червоточинка сомнения вдруг образуется в сердце кого-то.
Именно тогда и возникает представление о божественном провидении, неминуемости судьбы, долгом исполнении заветных сновидений о счастье вдвоем. История разрастается, как опухоль, становится двойником их подлинной жизни. Как вечно молодой неправдоподобный двойник Элвиса Пресли. Она дает метастазы из лишних нюансов, вымышленных деталей. Она становится алиби каждого, по очереди, при любых несостыковках желаний. Однажды опухоль увеличится до пределов самой жизни и поглотит ее целиком, заглотит целым куском.
Итак, влюбленные пишут историю. Влюбленные нелюбимые. Влюбленные не любящие. Она как раз и возникает на стыке «не» и глагольных форм любви. Канава всех любовных историй.
А Вы, дорогой читатель, когда-нибудь видели влюбленных, разговаривающих по телефону? Этих особенных существ, которые, кажется, готовы влезть в трубку всем телом и так глупо в нее улыбаются. Даже когда говорят, что надо бы в магазин сходить, купить молока; хихикают, даже когда нет ничего смешного; забиваются в угол, накрываются одеялом с головой, дабы уничтожить все внешние звуки и шорохи, чтобы ничто не помешало проникновению голоса в твое существо. Смысл же фраз не имеет абсолютно никакого значения. А затем, положив наконец трубку, они на мгновение останавливают взгляд на телефоне, как будто оттуда должен появиться еще какой-то знак любви, очередная опора и доказательство существования созданного на двоих мира. Потом еще долго они будут переспрашивать вопросы, забывать о делах и улыбаться глядя, в стену.
Ты играл самыми нежными и сильными пальцами на всех струнах моей души. Ты заново сочинил седьмую симфонию Бетховена, перебирая клавиши моего тела; немного несмело, в задумчивости, в очевидном желании, но ни одной фальшивой ноты не вырвалось из меня, ни одна струнка не оказалось лишней или неважной. Ты пел своим телом сонеты, душа отзывалась буквами, которые ты любил рисовать на мне пальцами, сквозь кружево, сжимая кожу. Ты плел косы из моих волос, затягивая их тугими резинками, чтобы смысл никогда не рассыпался. Ты завязывал узелки памяти везде, где прикасался ко мне губами. Ты пришивал мое тело к своему самой тонкой иглой, чтобы я ничего не почувствовала, только лишь потом познала бы сладость от того, что теперь ты неизвестно почему всегда был рядом.
Ты засыпал на моих коленях, а я просыпалась на твоей груди. Но я не помню, где засыпала, а ты — где просыпался. Поэтому если сейчас соединить нашу память воедино, она предстанет пугающим белым полотном. Мы рассыплемся на атомы. Может, нам только и осталось, что рассказывать друг другу о днях и ночах в черных повязках, что мы натягивали себе на глаза. Мне больше негде просыпаться, поэтому я
больше не могу спать. Тебе больше не нужна реальность, поскольку нет места, где ее можно спокойно отпустить, уткнувшись носом во что-то живое и теплое.
Расскажи мне о месте, где еще есть пространство для снов, которые приведут меня туда, где я снова захочу очнуться с блаженной улыбкой. А я расскажу тебе о пространстве без сна, чтобы ты снова мог нащупать убежище и спокойно оставить реальный мир. Я буду ждать тебя.
Ждать там, где мы однажды потеряли друг друга. Я больше не хочу твоего тела. Я больше не хочу молока из твоих стаканов и очищенных тобою апельсинов. Я хочу питаться только твоими словами. Идти над пропастью, держась за их тонкую нить, и, может, однажды, ты приведешь меня туда, где я впервые ослепла.
Но я все-таки люблю. Люблю какую-то неведомую тебе самому часть тебя, которую узрела сквозь твои строки, между ними, ту часть, которую нащупала, засыпая на твоей груди, нащупала между кожей и отзвуками дыхания. Как жаль, что ты не помнишь, не хочешь знать о себе таком.
Я больше не брежу тобой, не вздрагиваю, не сожалею. Я смотрю на себя в зеркало и понимаю, что в моих глазах тебя больше нет. Может быть, если ты перестанешь бегать от себя самого и предстанешь с уверенностью и страстью к жизни и людям, я вспомню, что любила тебя. И мой взгляд снова будет содержать весь смысл, что заключен в тебе. А сейчас я наконец свободна.
Кто мы есть, как не биологические единицы, животные, «двуногое без перьев»? Я отвечу на твой вопрос, чем мы отличаемся от пауков. Пауки не знают, что их сожрут. Животным неведомо знание о собственной смерти. Ни знание, не представление, ни ожидание, ни предвкушение, ни отрицание. Эта сомнительная привилегия дана только человеку. Это его, уж извините, видовая особенность.
Нас делает бессмертными кто-то другой — тот, в чьих мыслях мы обитаем, кому не даем покоя. Даже сейчас, пока я еще живу, не являюсь ли я лищь чьей-то фантазией? А для тех, кто нас не знает и никогда уже не узнает, мы и после смерти, и при жизни являемся ничем, да просто — не являемся. Те, кто нас любит и ненавидит, презирает и восхищается, для них мы и после смерти останемся такими — явленными в чистоте и парадоксальности образа, слов и деяний. Пока есть те в чьих словах, мы будем означены как живой или как мертвый, мы есть бессмертные. Нас сделают бессмертными наши дети, в чьих глазах мы непременно узнаем себя. А после нашей смерти кто-то узнает в них нас.
Когда кто-то причисляет себя к класу верующих, то тут же возникает вопрос: «В какого бога вы верите?». Мне кажется, что многочисленную армию атеистов и агностиков нелишне спросить: «А в какого бога вы не верите?» Некоторые верующие, думаю, удивятся. И вряд ли поймут подвох вопроса.