— Томми, твоему высокомерию есть предел?
— В наши дни его называют «эго».
У меня нет границ, Майкл.
— Мистер Шелби, когда вы последний раз убивали? — Четыре года назад. Его звали Томми Шелби. Он пил виски.
Не надо мне, чтобы он меня «сберег» ради сраного мирного договора. Я хочу, чтобы он признал, что его гнев не, ***ь, обоснован! Я хочу, чтобы он признал, что тот, кто с мечом приходит, тот от меча и гибнет, мать его, Томми! Так что, они забрали твоего мальчонку? У них твой мальчик? И за какие, ***ь, рамки тогда я вышел?! Сколько отцов, да? Сколько сыновей, да, ты порезал, порешал, сгубил? Под нож пустил... и невинных и виновных. Послан их на *** прямо в ад, да?! Как меня! Ты ***ь, стоишь тут... Ты судишь меня? Стоишь и разглагольствуешь тут о рамках? Если сейчас спустишь крючок, то мотивы для этого у тебя будут достойные, мать твою. Как у достойного человека, а не у какого-то гражданского, у которого и понятия нет о порочности нашего мира, приятель.
Будет так, как я хочу, и не говорите мне: «как карты лягут». Они лягут так, как я их положу.
Религия была зверем, но она мертва.
Став политиком, я понял, что линия не выходит из центра влево или вправо — она идёт по кругу. Уйдя далеко влево, вы однажды встретитесь с тем, кто ушёл далеко вправо, и придёте к одному.
Пейте своё вино и улыбайтесь. Я так делаю.
Я знаю, без жены растить четверых тяжело, но моя рука тяжелее.
Если ты уже мертв, то ты свободен.
— Артур, очнись! Ты не на войне, ты дома, в кругу семьи.
— У нас нет семьи!