Мне хотелось захныкать. Не заплакать, а именно захныкать, словно маленькому ребёнку. Плачут от горя, а хнычут — от беспомощности.
Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным.
Какая мука, благодать
Сидеть с закушенной губою,
Раз десять на день умирать
И говорить с самим собою.
Какая жизнь — сходить с ума!
Как тень, по комнате шататься!
Какое счастье — ждать письма
По месяцам — и не дождаться.
Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на всё согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен.
Не позволяй великой пустоте Казад-дума заполнить твоё сердце, Гимли сын Глоина, ибо мир стал полон опасностей и по всех краях любовь ныне омрачена печалью.
(Не дай бескрайней пустоте Казад-Дума заполнить твоё сердце, Гимли, сын Глоина. Мир стал полон опасностей и во всех землях Любовь смешалась со скорбью.)
Хватит ныть, это жалко. Слезами горю не поможешь. Этот мир жесток ко всем.
А ещё...
Ирина топила свое горе в любви, от этого любовь становилась выше, полноводнее, как уровень воды в водоёме, если туда погрузить что-то объёмное. А может быть, горе выбрасывает в кровь адреналин, а счастье — расщепляет и выводит из организма. И человек лечится любовью интуитивно. Но скорее всего, счастье и горе — два конца одной палки. И составляют единое целое.